Федор Крюков - Группа Б

— А именно?

— Вот, — ткнул полковник пальцем в окно, по направлению к фольварку, которого не было видно. Ткнул и застыл в картинной позе полководца, зовущего в атаку.

— Рос-кош-неший дворец, парк, все такое… Одна роскошь!

— Но вы забываете, полковник, что там уже занято дивизионным пунктом…

— Нижний этаж — да. Не спорю. А верх? Чуть не двадцать комнат!

— Но… там хозяйка… Не можем же мы графиню Тржибуховскую выгнать на улицу…

— Зачем? Двадцать комнат, говорю вам! Хозяйка? Тем занятнее. У нее дочка — брюнетка, племянница — блондинка. Две панночки. И сама еще ничего… в соку баба… Что хочешь, того просишь. Муж и сын, как полагается, офицеры австрийской армии… Следственно, какие же тут могут быть разговоры?..

Маленькие, водянистые глазки полковника глядели в круглое лицо начальника группы Б ясно и покровительственно-весело. Берг покачался на одной ноге и сказал сумрачно:

— Не лучше ли вам туда, полковник?

— Ну-у! где уж… нам уж… выйти замуж!.. Это перед вами все двери открыты, а мы… Интендантство? На нас же лишь собак вешают…

— Но… я не знаю, право, как же тут быть?

— В фольварк — прямо, с места в карьер!

— А если… в штаб?

Полковник фукнул, скривил бурые усы и холодно, твердо, совсем уже не хворым голосом, сказал:

— Хм… как угодно-с…

Как всегда на новом месте, приходилось начинать с войны за уголок. В походной жизни лишь простодушные люди полагаются на бумажку из штаба, — таких людей, правда, больше, чем практиков-служак, вроде дивизионного интенданта, который твердо держал в памяти пословицу: кто проворен да смел, тот семь съел. Группа Б была слишком молода для того. Поэтому ей и пришлось разместиться по халупам, ускользнувшим от солдатского постоя… Сестер удалось все-таки устроить более сносно, в дивизионном перевязочном пункте, — там они принялись за работу. Было немножко досадно, что, окруженные новыми поклонниками, врачами и прапорщиками, сестрицы уж очень довольны были своим помещением и немножко охладели к товарищеской компании, рассеянной по халупам. Но пришлось мириться.

С интендантом же начали беспощадную борьбу — перепиской через штаб. Десять дней отбивался интендант. В своих отписках он указывал на неимение крова, достаточного для его канцелярии, ссылался на перегруженность работами, на шесть болезней, которые точно и обстоятельно перечислил, начав с ревматизма и кончив воспалением предстательной железы. Пустил в ход такую лирику, какая не часто попадается в официальной переписке.

Группа Б тоже не ударила лицом в грязь в этом полемическом состязании. Мобилизованы были все юридические и литературные силы. Интендантскую лирику опрокидывали лирикой перевязочного пункта, имеющего задачи, не менее важные, чем распределение фуража и продовольствия. Интендантские ссылки на болезни ставили рядом с нуждой во врачевании окровавленных серых героев, ежедневно доставляемых с позиций…

— Какой он к черту больной? притворяется! — говорили дивизионные врачи, державшие в этой полемике сторону группы Б: — посмотрели бы, как он в Николаеве за девками гонял…

— Я сам видал: каждый день подъезжал к погребку на Александровской, ящиками вино выносили ему в автомобиль!..

— А встретится когда — сейчас начнет хромать, охать…

— Лупите его в хвост и в гриву!..

На одиннадцатый день пришла бумага из штаба, предлагавшая интенданту очистить помещение школы.

Группа Б прежде всего восстановила в правах владения учителя школы, Лонгина Поплавского, тихого, кротко улыбавшегося маленького, сивого украинца с испуганными глазами. С ним условились, что в гостиной группа будет собираться в часы обеда и ужина, а семья Поплавского будет пользоваться столом от отряда. Давно голодавшие, придавленные страхом и отчаянной нуждой, Лонгин Поплавский и пани Поплавская расплакались от радости.

Принялись за чистку помещения. Ободранные стены выбелили известкой, полы вымыли, печки починили. Ничего не осталось из мебели — ни столов, ни скамей. И взять негде было. Выручил священник униатской церкви. Недостроенная эта церковь стояла рядом с школой. Когда-то ее окружали леса, теперь от досок остались одни воспоминания: все, что было доступно с земли, растаскали солдаты на свои надобности. Уцелели доски лишь вверху, на такой высоте, откуда достать их без риска сломать шею было мудрено.

— Тысяч на восемь было лесу — все сгибло, — говорил круглый, бритый священник, держа руки на животе, — берите-ж остатки, помогай вам Боже, берите, пока солдаты не сожгли… На доброе-ж дело не так жалко…

Шофер Масленников, столяр по профессии, сумел взобраться на высоты, указанные о. Каллиником, и сбил шесть досок. Вся мужская половина группы Б принялась пилить, строгать, вычерчивать и долбить. Хотелось поубавить спеси криводубцам, блеснуть работой своих рук. Масленников распоряжался, как диктатор. Указывал коротко, немногословно. Приказывал строго, распекал сурово. Студенты — народ строптивый — никогда в жизни, вероятно, не испытывали такого гнета сверху, но никогда авторитет руководителя и не пользовался такой непререкаемостью, как в эту эпоху столярного увлечения.

Первый стол вышел чуть-чуть хромоногим. Пробовали подравнять, подпилить — еще больше захромал. Оставили. Определили для питательного пункта: сойдет. Стол для аптеки был уже просто игрушкой. Но образцом изящной простоты и геометрической правильности вышел операционный стол. Чистота, твердость, устойчивость — лучше быть не может. Для пробы клали на него фельдшера Самородного, в котором считалось около осьми пудов весу, шатали, двигали, — стол и не крякнул…

Не хватило досок на скамьи. Строка, лысый студент с черепом Сократа, полез на потолок, подпилил три решеины под крышей, и скамьи — правда, жидковатые и узкие — украсили обе палаты и питательный пункт. Уполномоченный, приехавший из Криводубов навестить группу Б, увидев результаты пятидневной неустанной работы импровизированных столяров, долго мотал головой в изумлении.

— Действительно, творческой энергии человека нет пределов, — глубокомысленно сказал он, почесывая живот.

Был он человек медлительный, ленивый, грузный. Говорил мало, но если говорил, то каменными изречениями, порой приводившими в веселое настроение молодую часть отряда. По лености, он мало вмешивался в отрядную жизнь, боялся хозяйственных и денежных вопросов, покорно подписывал бумаги, которые ему подкладывались, и затем уходил бродить по окрестностям, слушать солдатские песни, беседовать с мальчишками и бабами. В отряде относились к нему с благодушной иронией, к которой он был мало чувствителен. Сестры поэнергичнее иногда безапелляционно командовали им, на потеху молодой компании товарищей. Один навеки испуганный Лонгин Поплавский относился к нему так, как привык относиться к начальству, с искренним почтением, — и называл его: «пан генерал». Титул этот так и остался за уполномоченным…