Юрий Никонычев - Грезы Скалигера

3

Все мои ночи - без снов, а дни полны сновидений. Измочаленный, мокрый от обильного пота, встаю утром с одинокой постели и иду умываться. Смотрю в зеркало и вижу - зеркало: бесцветные глаза, бледное лицо, легкие ключицы. Где я? А, только что встал с постели и пришел умываться в ванную. Сосед по квартире уже стучится в тонкую перегородку двери: "Юлий! Выходи! Черт бы тебя побрал...". Сосед недавно закончил курсы по экстрасенсорике и слово его внушительно: меня в самом деле забирает нечто.

- Ты кто? - спрашиваю я.

- Я твой отец.

- А где же мама?

- Она еще раз умерла. После смерти в нашем мире она умерла и здесь.

- А где это - здесь?

- В серафических слоях околоземного пространства.

- Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь мне.

- Не надо понимать, ты попробуй почувствовать. Приблизься ко мне.

Я медленно потянулся к светлому маленькому облачку, которое называло себя моим отцом. Моя трепещущая плоть неожиданно оказалась в крепких стариковских объятиях: теплота сыновнего чувства овладела мной и несколько благодарных слезинок блескучими искорками вспыхнули в неправильном круге из двух туманностей.

- Как я по тебе скучаю, сынок!

- Отец, дорогой мой отец!

4

Облачко исчезло, а я оказался в собственном теле, которое дремало в кресле перед телевизором, и тотчас увидел все, что с ним происходило: оно шло по пыльной деревенской дороге, сквозь желтые плешины которой прорастали острые кусочки изумрудной зеленой травы. На вытянутых руках моего тела возлежал мертвый отец. Руки его болтались, как плети, и били по коленям моего тела, мешая ему продвигаться вперед. Седая голова отца запрокинулась и остро торчавший маленький кадык напоминал птичий клюв. Ослепительно сияло летнее солнце, шумела тяжелая листва невидимого леса, откуда, наверное, и доносилось чистое пение райских птиц.

Дорога все становилась уже и круче. Тело мое стало задыхаться и тяжело кашлять. В сплевываемой слюне алела кровь.

- Юлий, ты устал?

- Кто спрашивает меня?

- Твоя мать, Юлий.

- Мамочка, где ты?

- Подними голову, сынок. - Я задрал голову и в ослепительно ярком небе увидел прекрасное лицо матери.

- Мама, я не перестаю любить тебя. Отец сказал, что ты умерла в серафических слоях околоземного пространства. Я не понял его. Объясни мне что это такое?

- Это невозможно объяснить, это надо пережить.

- И ты, мама, не хочешь говорить со мной.

- Взгляни на свои руки... - Я взглянул и увидел, что более половины тела отца покрылось острым золотым оперением и с каждым моим шагом оно покрывалось им все больше и больше.

Через десяток шагов тело отца конвульсивно задергалось, потом

спрыгнуло с моих вытянутых рук и побежало само по пыльной разбитой дороге, размахивая голыми руками и ногами, похожее на страуса в золотом оперении.

В полном одиночестве, обескураженный и усталый, я стоял на дороге, которой не видно было конца. Я заплакал.

- Сынок, не плачь. Ты все сам скоро поймешь.

Я еще раз задрал голову и опять в ослепительно ярком небе увидел прекрасное лицо матери, а рядом с ним счастливое выражение отца, превратившегося в золотую птицу.

- Сынок, мы теперь навсегда вместе. Навсегда.

- Не исчезайте ! - панически закричал я. - Я не могу жить без вас, возьмите меня с собой.

Но почерневшее небо отстраненно встретило мои крики.

5

На старой пожелтевшей фотографии на фоне винной палатки и изможденного от городской липкой пыли облезлого дуба стоим мы с братом: оба в кургузых светлых кепочках, мешковатых пальтишках с фабрики "Большевичка", чему-то счастливо улыбаемся, и у каждого в лацкане торчит ватный ком белоснежной розы. Когда я прочитал на обратной стороне фотографии надпись, то сразу вспомнил, что улыбались мы не по своей воле, не от детского счастья, а оттого, что дворовый художник Стенькин, снимавший нас по просьбе матери, угрожающе показал нам свой квадратный кулак и сказал, что если мы не улыбнемся, то он за себя не отвечает, не отвечает за свою хреновую жизнь и за наше безоблачное детство, но отвечает перед искусством и поэтому размажет наши бараньи мозги по стенке. Мы улыбнулись, а потом уже, когда Стенькин довольный съемкой, пошел к палатке соображать на троих, мой младший брат заплакал, рассопливился и за неимением носового платка я вытирал ему нос своей пышной белой розой.

Здоровый стриженый Стенькин стоял у палатки с подвыпившими мужиками, задирал проходящих женщин, а одну, тонкую и красивую, в светлом плаще, остановил и после недолгого с ней разговора повел в свою комнату, где я однажды был и кроме картин, подрамников, разбросанных холстов и старого, обитого зеленым плюшем, дивана ничего интересного не обнаружил.

Послала меня к нему родная тетка, белокурая хохотушка с маленькими детскими пальчиками, которые вечно были заляпаны фиолетовыми чернилами. Она училась в финансовом техникуме и часто из-за города, где жила с нашей бабушкой, приезжала к моим родителям и оставалась на день-два, а то и на всю неделю. В Стенькина она влюбилась сразу и позировала ему бесплатно в обнаженном виде.

- Юленька, - сказала она мне однажды, нежно гладя мои вихры своими фиолетовыми пальчиками, - проберись незаметно к Стенькину и изрежь картину, где я лежу голой на плюшевом диване.

- Теть Клав, он же меня убьет, если застанет.

- А ты сделай так, чтобы не застал.

- Не-ет ! Я не пойду.

- Ну поднимись-ка ! - Я встал со стула. Мы были с ней почти одного роста: я - высокий стройный подросток двенадцати лет, она восемнадцатилетняя студентка техникума со смеющимися карими глазами и крупной грудью. Тетя Клава прижала меня к себе. - Тебе хорошо ? - спросила она резким холодным тоном.

Я молчал. Мне не было хорошо, но мне было непонятно и любопытно. Ее тяжелая грудь упиралась в меня, а руки ловко и быстро забрались под рубашку, а потом в брюки. Я вздрогнул от холодного цепкого прикосновения.

6

Когда Стенькин в который раз куражился перед мужиками и проходящими мимо женщинами у винной палатки, я по водосточной трубе пробрался через окно в его комнату. Картину, изображающую голую женщину на плюшевом диване, я не нашел, зато в столе увидел кипу порнографических фотокарточек, от которых еле смог оторваться. На одной из них я узнал тетю Клаву: в черных чулках и пионерском галстуке, голяком сидящую на дворницкой метле. Эту фотокарточку я аккуратно засунул за пазуху.

- Ну как? - нетерпеливо спросила меня тетя Клава, дожидавшаяся под окном.

-Все в порядке, -соврал я. -Картина уничтожена.

Спустя полчаса я стал настоящим мужчиной.

На метле было не очень-то удобно летать. Я сидел сзади и держался за полные упругие плечи тети Клавы. Ее белокурые длинные волосы от теплого ветра налипали на мое лицо и я никак не мог их стряхнуть, боясь освободить хотя бы одну руку, чтобы не упасть. Внизу стоял поддатый Стенькин, рядом с ним гогочущие мужики, сопровождавшие шумными возгласами каждую женщину, которая шла вместе со Стенькиным в его комнату. Тетя Клава ловким манером перемахнула вокруг метлы и уже сидела ко мне лицом. Каким оно было счастливым!