Юрий Никонычев - Грезы Скалигера

- А докатится ли колесо до Казани?

- А что, если звезда на рожу капнет?

Кто ответит на этот бред? Конечно, только тот, кто верит в этот бред. А много ли осталось земных угодий, не затронутых бредовыми идеями? Была одна великая - да и та закончилась комическим фарсом. И не нашлось силы и мощи ни у кого из ее адептов восстановить ее и прославить именно как бредовую. Все поглощает рационализм, копеечность души и мысли, не свойственная русскому человеку, индивидууму совершенно особенному, что видно из всего: из уклада жизни, из словообразований, из любви одновременно к простому и сложному в мире. Нет в мире раздельного, нет мира, разложенного на полочки, есть мир цельный, вялотекущий процесс образования и разрушения материи, похожий на вялотекущий процесс шизофрении. Не надо ее останавливать, дайте ей развиться и она покажет себя во всей первобытной мощи. Ведь только шизофреники двигают миром, а стадо рационально-мыслящих слепо им повинуется.

- Не правда ли, Платон?

- О чем это вы?

- О пустяках, Платон!

- Пустяками мы сможем заняться несколько позже. А пока я вам расскажу, как у меня украли шинель.

Все шедшие со мной живо заинтересовались предполагаемым рассказом. Платон продолжал: "Я, можно сказать, человек военный, ответственный, а живу, знаете ли, в коммуналке с соседом Гришкой Ручинским. Ох, и бестия, скажу вам. Получил я новое обмундирование: сапоги, фуражку, шинель. Пошел в магазин, купил, значит, для обмывания бутылку. Ну и внедрили мы с Ручинским по первое число. И, знаете ли, душа возлетела. Ручинский мне и говорит: давай пригласим для комфорта и ласки Капитолину. Ну вы-то ее знаете. Что ж, дал согласие. Прерогативу, так сказать. Приходит Капитолина в вязаных чулках и Анфису Стригалову приводит, то есть мать свою. Начали мы думать, кто же с кем дело делать будет. Ну и порешили: чтоб никому не в обиду, заняться совместным прелюбодеянием.

Я, как видите, мужчина выносливый, не в пример Ручинскому, который с первого же раза отвалился от Анфисы и далее только созерцал, как я с Капитолиной произвожу рекогносцировку. "Делайте, делайте, - кричал, как блеял, - а я вас гладить буду". Ну, я, конечно, увлекся. Дело привычное и ответственное. Только закончил разные маршировки производить, ан глядь, Ручинского-то и нет. И шинели моей новой, пахнущей кремлевским морозом, тоже нет. Зарыдал я, как дитя. А Капитолина, бедная девушка, говорит мне: "Платоша, успокойся. Мы эту твою шинель вернем". Взяла меня за руки, подняла меня с постели, попутно дав пинка мамаше, которая не уследила за действиями Ручинского, и повела темными дорогами в его жилище. Привела к еле горящему окошку и говорит: "Смотри!". Взглянул я и обомлел. Гришка Ручинский в моей шинели ходит в пустой комнате, честь отдает неведомо кому, раскланивается и веселый такой, что я веселей и не видел никого. "Ручинский, шкура, шинель возвращай, а не то убью!". Он, как услышал мои угрозы, так весь затрясся от плача, упал на пол и шинелью с головой накрылся. Мы с Капитолиной в окошко-то залезли и ну бить чем попало по голому заду Ручинского. Сорвал я с него шинель и надел ее, так вот до сих пор в ней безвылазно и хожу. Только чувствую порой, что пованивает Ручинским, как гнилыми носками его и пакостным чернозубым ртом, но поделать ничего не могу. Шинель не снимаю, а то стащат.

- И что ты хотел сказать этим, Платон ? - спросил я.

- Скалигер, ваши размышления столь же бессмысленны и нелепы, как и мое повествование о пропавшей и найденной шинели.

- И это все?

- А разве мало?

- Жаль, что я не могу облить твою шинель спермой, - грубо вставил свою фразу Ликанац. - А то бы ты научился говорить с тем, кто принял тебя под свою защиту.

- Ну-ну, нам еще не хватало в компании Онана. Успокойтесь.

- Отойди, Платон, а то все равно брызну, - угрожающе продолжал Ликанац.

68

Платон резво отскочил от меня и Ликанаца. Шинель на нем приятно голубела, посверкивая большими золотыми пуговицами. Мечта Акакия Акакиевича забралась мне в голову и вызвала целую аллюзивную цепь представлений, из которых состояла моя внешняя жизнь, крайне истощенная ночными бдениями над анализом трудов выдающегося критика, который элементарной мечте заштатного чиновника придал мистический смысл. Ну, хотел чиновник Башмачкин приодеться, ну, копил денег, а шинель стащили, да и, надо сказать, не при самых пристойных обстоятельствах. Маленький человек, да бросьте. Маленький человек таит в душе самые великие подлости, какие только встречаются. Вот я бабке на вокзале подал пятьдесят рублей монетой, а она взглянула на нее, да и плюнула мне вослед. Жизнь бедного и маленького похожа на голодную вшивую собаку, не накормишь до отвала, не отстанет и не уснет, а то еще укусит от недовольства.

- Вы совершенно верно рассуждаете, Скалигер! - поддержал меня Куринога. - В ваших пессимистических взглядах на маленького человека есть нечто новое, но, правда, чем-то Ницше напоминает.

- Это напоминает тебе, Куринога, что был некий Фридрих, сведший с ума всю Европу. А мне ничего он не напоминает, и никто мне не напоминает моих умозаключений. Скажи лучше, далеко ли до России-острова?

- Так мы уже на нем и находимся.

- А я-то думаю, откуда мысли такие: о нищете, об альтруизме, о совести!

- И о бабах! - громко подсказал Платон, щупая крупный зад Лии Кроковны Стоишевой, сидевшей на бревне и читавшей "Илиаду" Гнедича.

- Он меня так возбуждает. Так медленно начинает и так долго не может кончить, - говорила она Арону Макаровичу Куриноге.

- Милочка, - отвечал ей Арон Макарович Куринога, - я так вас понимаю, так сочувствую вашей большой нежной душе, что готов сам написать нечто подобное, но, к сожалению, не тот менталитет. Я могу изложить лишь социально бедственное положение определенного слоя населения, сделать выводы относительно того, как выйти из создавшейся трудной ситуации, призвать, возможно, к революционному переустройству действительности, стать, наконец, знаменем революционно-освободительного движения, но написать эпически-спокойное полотно российской действительности не могу.

Арон Макарович горько заплакал и, достав из мятых вельветовых штанов крупный в клетку платок, долго сморкался и что-то причитал.

- Не отчаивайтесь. Мы ведь вступили на такую чудесную территорию, что, возможно, именно здесь найдем избавление от наших комплексов, - вмешался в разговор неунывающий Платон. - Наш путь неблизок, ибо всякая идея, реальная или кажущаяся, достаточно протяженна в пространстве и необъятна во времени, а мы с вами дети галлюцинирующего мозга нашего благодетеля, лишенные материальности, можем бесконечно преобразовываться, пробовать себя в разнообразных проявлениях жизни и смерти и поэтому, к нашей радости, мы любую мечту можем сделать былью.