Юрий Никонычев - Грезы Скалигера

Разве я могу себя отнести к русским? Почему мне дико и холодно в этих бескрайних просторах, почему на меня наваливается тоска, когда я гляжу в мутное низкое небо, за которым скрывается никогда не выглядывающее солнце? Почему я не люблю блинов и толстых румяных баб с огромными кухонными грудями, от которых пахнет подсолнечным маслом и безысходностью семейных уз? Ни один из русских великих поэтов не любил таких баб. Утонченность онемеченных евреек неотвратимо тянула их к себе, в их душные и хрупкие объятия, к их просвечивающей синевой атласной коже, к тонким язвительным губам, к их дыханию, похожему на жар иерусалимских камней. А если небо " то только итальянское, лучезарное, полное цыганской щебетни и эротических насекомых, летающих в изумрудном вазелине блистающего кислорода. Черт меня угораздил родиться в России, да еще с талантом.

Русский мужик, как большой зверь, нуждается в уважении и в то же самое время должен испытывать постоянное чувство страха от моментально последующего наказания, если он нарушит установленный порядок.

" Пришли! " сказал мне Терентий и, похлопав тяжелой рукавицей по моему плечу, легонько втолкнул в избу. Я огляделся и приуныл от той чистой бедности и бытовой скудости, которыми были полны две комнаты. В одной стояла здоровая тахта, над которой возвышалась известная картина Шишкина, изображающая бурых медведей, этажерка, несколько стульев и широкий стол, ободранный, но крепкий и похожий скорее на столярный верстак, чем на обеденный стол. В другой комнате располагалась, как мне сказал Щуга, бабка Аграфена, мать его жены Лизы, которая вот уже восьмой год лежала парализованной и надоела всем до чертиков.

" Хочешь на нее посмотреть?

" Да как тебе сказать. . .

" Пойдем, не бойся. " Терентий провел меня в комнату, в углу которой на зашарпанной постели, завешанной от мух марлей, лежала бабка Аграфена. Он отдернул марлю и я увидел старушечье улыбающееся лицо. Слабое тощее тело еле проглядывалось из-под ватного цветного одеяла.

" Чего улыбаешься-то? Ась?

Бабка что-то пробубнила и закрыла глаза.

" Эхма, ядрена вошь, как говорится, " сокрушительно произнес Щуга и задернул марлю. " Теперь ты меня понимаешь? " спросил он, обратившись ко мне.

" Терентий! В твоем доме вот-вот затухнет свеча жизни. И ты должен дышать в сторону, чтобы случайно не погасить ее. Иначе...

" Ладно, ладно. Поп хренов. Мне что, пусть живет.

В комнате уже суетилась Лиза: на столе стояла бутыль самогона, огурцы, куски медвежьего мяса сочно дымились на тарелке, и пахло нежной плотью укропа и ломтями черного зернистого хлеба.

" Прошу к столу, " сказала Лиза. Румяное лицо, белесые волосы и полные титьки совершенно не подходили к ее смоляным глазам, которые как бы распирали вздувшиеся тяжелые веки.

Я вздрогнул от ее пристального вопрошающего взгляда и почувствовал себя так, будто в душу мою забралась холодная ласковая змея.

" Выпьем за матушку Расею! " сказал Терентий, чокнулся со мной и Лизой доверху наполненным стаканом и опрокинул его. Лицо его налилось сразу багровой краской, в глазах появились слезы и он ткнулся в толстое плечо Лизы и жадно втянул носом ее пахнущую потом плоть.

Когда он отдышался, Лиза тоже легко опустошила небольшой лафитничек и жеманно взяла вилкой кружок соленого огурца и кусок хлеба.

Пить или не пить? Я чувствовал себя датским принцем в харчевне, которого готовятся или убить, или отравить. Что я им сделал плохого? Почему мое присутствие всегда вызывает раздражение у людей простых и недалеких, не умеющих постигать и представлять себе эмпиреи высшего уровня бытия? Видимо, от меня исходит некая не принимаемая никем в этом мире волна одиночества, того единственного ощущения, которое связывает меня с космической беспредельностью, откуда веет холодом и ужасом. Что ж, разве я забыл, что я Бог?

" Пейте, пейте, Скалигер, " подтолкнул меня, внезапно появившийся рядом, Алексей Федорович, " иначе вы их смертельно обидите.

Я послушался великого философа и выпил.

Жарко пылала печь, за окном падал крупными хлопьями снег. Я встал из-за стола и уместился на тахте, откуда созерцал, как Лиза ловко и неустанно носила вино и яства к столу, за которым сидели все мои фантомы, окружив захмелевшего Терентия, плотно налегая на еду.

" Брат мой! "обратился Арон Макарович Куринога к Терентию. " Ты " единственная надежда утомленной и развращенной России. Твое сердце еще не охолодело к бедам народным, ведь ты сам и есть тот народ, о котором я пекся всю свою творческую жизнь. Восстань и виждь, и внемли! Слышишь ли ты колокольный звон по всей Руси? Вороги и лихоимцы оскверняют матушку нашу, насилуют ее белое тело. Возопи и одолей чуждые силы!

Куринога браво выпил стопочку, хрустнул огурчиком, потом вышел из-за стола и накинул на себя тулуп Щуги.

" Не тронь одежду! " грозно рявкнул Терентий и зыркнул пьяными глазами по комнате. В ней было полным-полно незнакомого народу. Мог ли догадываться простодушный и наглый одновременно Терентий Щуга, что это я привел к нему всех своих спутников, видимость которых очевидна, но реальность которых зависит только от моего больного мозга?

Лия Кроковна Стоишева давно и страстно наблюдала за поведением сибирского увальня и робко и кокетливо подмигивала ему правым глазом. Терентий подсел к ней и облапил высокую грудь.

" Пойдемте туда, где нас никто не знает, " кричал отчаянно Ликанац старухе Аграфене, которая каким-то чудом уже была перемещена в большую комнату ко всем и повязана оказалась белым платочком в цветочек.

" Сгинь, нечистая сила, " крестилась старуха и плевалась в Ликанаца. По комнате носился Платон, излагающий Аркадию свою новую теорию конвергенции живого и неживого, на что Аркадий приводил один только довод: он перед носом Платона демонстрировал свой фигурный бицепс и повторял периодически:

" Усек!

Рядом со мной оказался Омар Ограмович и, ласково заглядывая в глаза, спросил:

" Вот она " ужасная страна и ее дикие люди. Здесь никогда и ничего, кроме хаоса, не будет. Зачем же ты задерживаешься здесь?

Я не знал, что ответить. Я сам не понимал, что меня связывает с этим пространством, в котором безбрежные черные разливы лесов и полей иногда освещаются мерцающими тусклыми огнями, в котором слово превращается в крик, потому что вербальная основа голоса раздирается в плотных слоях дикости и пошлости. А там, где скопление огней огромно и кучно, там, где спиральная нить электрических сияний освещает тайные пороки и сладкие мерзости, там рубцуется великая боль, всех связующая своей безысходностью.

" Я " порождение этого хаоса, старик. Я болен, и ты это прекрасно знаешь. У меня нет цели, а та цель, которую я бы хотел воплотить " отчаянна и бессмысленна: смерть моих родителей не позволит мне вернуться в лоно эфемерных мыслей, коими я жил в этом мире.