Юрий Никонычев - Грезы Скалигера

Посадили в клетку. За что? Отпустите, сволочи! Почему у нас, если кто-то в форме, за которую я плачу налог, он же меня в клетку и сажает. Что за порядки? Приказываю отныне всем ходить в цивильном.

- Вы это правильно заметили, - сказал Арон Макарович Куринога.

- Куда ж вы подевались, Арон

- Да мы как-то с Лией Кроковной заплутали в дебрях любви. Вы истинный писатель, Скалигер! И это я говорю серьезно и глубоко.

- Благодарю.

- Не надо благодарностей. Я теперь понял, куда вы всех нас рожденных вашим гениальным умом завели. Вы показываете нам Россию? А чего на нее смотреть? Вы что: Радищев, "Из Петербурга в Москву"? Вы что: " Пострашнее Пугачева "?

- Не издевайтесь.

- Я просто хочу сказать, что вам пора от всех нас избавляться. Иначе будет плохо. Вы нас расселите. Вас убьют и некому будет заниматься ассенизаторством.

- Как же мне избавиться от вас, если я сошел с ума? Даже Платон, которого я искренне ненавижу, - стал реальней реального. Посмотрите на его рожу. А то, что они вместе с генералом, который помог Платону, засадили меня в клетку? Это что? Выдумки?

- Вы забываете, что вы Бог, милый Юлий. Ваша субстанция возвышенна. Что бы с вами ни случилось здесь, вы прекрасно будете себя чувствовать в другом месте, вот где - не могу сказать.

- В серафических слоях атмосферы?

- Возможно. Там ваши родители. Вам поможет Петр Калибанов. Он хоть и молодой врач, но делает сложнейшие операции. Поверьте мне.

- Я вам верю. Я верил и верю во все то, что напечатано. И старался всегда читать только то, что невозможно понять.

- Вот и следствия. А надо б Антошу Чехонте. Без затей.

Недалеко стояли Лия Кроковна, Аркадий с воблой и монтер Кондер. Я взглянул на них с сожалением. Они все исписаны мной, все рассказаны до той поры, за которой начинается анархистская человеческая физиология и которую, может, и в самом деле стоит продолжить. А не читать Антошу Чехонте, как того советует сытый и удобный Арон Макарович Куринога.

- А я не согласен, Скалигер, чтобы какая-то падаль, типа генерала, могла руководить мной! Ты прекрасно знаешь мою подлую и счастливую жизнь: кого хотел - того имел. А генерала я не хочу. Тем более, что это не генерал - это Гришка Ручинский, спиздивший шинель у Платона. Так ведь?

Я согласно кивнул головой.

- Эй, Платон, пидорас, как говорил наш незабвенный вождь, твой-то генерал, было время, у тебя шинель пиздил, а ты его поручения выполняешь!

Платон повел оловянными глазами, с него как будто спала какая-то пелена и он радостно задумался: "А я-то, черт, все интересуюсь, кого это он мне напоминает? А это Гришка Ручинский".

Платон поймал Гришку Ручинского и стал сдирать с него генеральские регалии.

- Что ты делаешь, олух, идиот, а еще Платон?

- Ты меня больше не обманешь, сучье вымя. Тоже мне генерал в чужой одежде. Твоя власть кончилась. Началась моя.

Кондер подскочил к Платону, пнул его в тяжеленный зад и побежал легко и непринужденно.

- Зачем ты обижаешь органы? - плаксиво спросил Платон.

- А что у тебя еще можно обидеть? Куда кошку дел, засранец?

Кошка. Кошка. Я вспомнил, когда меня взял Платон, после какого-то необыкновенного соития с чем-то - напоминавшим по своей сути и внешности кошку.

Все случилось, как в страшном сне. Да, я был близок с Лизой. А потом потерял сознание, и меня тут же подобрал Платон. А рядом лежала разодранная кошка. Они преследуют меня всю жизнь. Я с детства бегал за ними по лестницам, чердакам, песочницам, и все время они убегали от меня. А когда заводил домой, то они выпрыгивали из окна и разбивались. Они не хотели жить со мной. Так, чего не хотели: жить или существовать?

89

Тебе не стыдно плавать в феодосийском море, когда твой поклонник, хотя и безумный, видит страшные сны, и просыпается, садится за машинку и пытается передать весь тот ужас, который его заставил кончить легкое пребывание во сне? А видел я вещь неприятную, будто нахожусь меж трех старух, и старухи эти обнаженные и охвачены предсмертными судорогами, и ни накрыть я их не могу, все моментально сгорает, ни помочь ничем. Одна подтянула сизые тонкие ноги к животу, они у нее пошли пламенем, костлявыми руками раздирает глаза, которые покрываются, словно пластилином, расплавляющимися веками и кричит: "Нет, я еще не умираю!". А тебе не стыдно есть сладкие сочные груши, покупая их по дешевке у носатых симпатичных представителей кавказского племени, перемигиваться с ними и говорить им невесть что, обманывать, обещать, что придешь на свидание на гору Суфруджу? Болтушка и раскованная девчонка. Неужели ты не понимаешь, что твои загорелые ноги в юбчонке, значительно выше колен, производят на них такое же впечатление, какое, допустим, "Капитал" произвел на юного Владимира Ульянова. А? Я всегда говорил, что там ходить надо только в спортивных штанишках. Засранка ты. Уехала. И слова не сказала. Я, может быть, тоже бы оторвался от всех и катанул вместе с тобой к горам и морю. Эх! А теперь сизыми серыми утрами, наглотавшись наркотиков, колес, как их еще называют, я пишу роман, который никак не может кончиться. И не знаю почему. В нем нет фабулы? В нем нет героев? В нем нет мыслей? В нем есть все. В нем нет только, и то пока, конца. Да и не хочется спешить, где еще я смогу так спокойно, властно и безопасно путешествовать! Что такое Платон, что такое генерал, что такое Омар Ограмович? Так. Чушь собачья. Хочу - будут еще ползать по моему произведению, а хочу - нет. Вот тебя захочу и вытяну, как какой-нибудь старик Хоттабыч, из песка, в мокром купальнике, нет, а еще лучше из душа, где ты, ничего не подозревая, всегда, уверен, рассматриваешь свою расщелину и удивляешься: почему же мужики так падки на нее. А я совершенно равнодушен. Мне не щели твои интересны, мне интересен твой злой язычок и слишком продолговатый и слишком умный мозг, как у плотоядного зверя. Готова сожрать, кого угодно, и не подавишься. Ты и мне говорила - мол не так причесан, денег что ли жалеешь на прическу. Что ж, я пошел и сделал химию. Ты меня узнала? Нет, сделала вид, что я полудурок. И я их остриг наголо. Теперь вот хожу во всем черном: шляпа, пальто, брюки, рубашка и лайковая перчатка. Все, говорю, посвящается тебе, потому что твой любимый цвет -черный. Мне плевать, с кем ты сейчас вертухаешься в вечерних кустах Черноморья. Мне главное, чтобы ты думала обо мне.

- О, любимый мой, о, мой сладкий! Как я соскучилась по тебе! Ты такой дурачок, такой бешеный и ревнивый, что я не могу избавиться от тебя. Ведь мужики не понимают, что, чем больше даешь чужому, тем больше хочется дать родному, близкому человеку. Так? Да?

- Это ты откуда голос подала, шлюшка?

- А то ты забыл?

- Постой, постой. Твой душ рядом?

- Ну, конечно.

90

Алексей Федорович, вы единственный человек, который может утихомирить дикие страсти острова. Вы тот, кого ждала Россия-остров, вы совершенно непонятны, вы никем не узнаваемы, вы полностью аполитичны, и вы уже ничего не хотите. Не так ли, дорогой философ Алексей Федорович? Лосев молчал. Что ему наши забавы, наши игры! Он по-настоящему велик, хотя я для него Бог.