Павел Нилин - Из африканского дневника

Но я промолчал.

- А-а, - вдруг присел он на камень, - давайте еще раз закурим. Может, и не увидимся больше никогда. Ну да и наверняка не увидимся. А мне все-таки дорого было встретить земляка и поговорить. Хотя, вообще-то сказать, меня с дела сейчас Жозеф сорвал. Я по делу собрался. Но я все-таки очень рад, что могу хотя бы...

- А какое у вас дело?

- Да у нас тут с одним немцем небольшое дело. - Шкуры квасим. Шамшу делаем.

- Что это - шамша?

- Ну шамша - кожа такая мягкая. Особо сейчас модная и в большом ходу...

- Замша, что ли?

- Вот-вот, - обрадовался он. - Я уже шамшу, видишь, не выговариваю. Зубы свои я уже съел. И, слева богу, не крокодил: новые уже не вырастут, нет...

- А что, разве у крокодилов новые зубы вырастают?

- Обязательно, в обязательном порядке, а как же, - будто снова обрадовался он. - У крокодилов зубы - это для них первое дело. Им без зубов нельзя... Я ведь и по крокодилам тут в заповеднике работал. Ихний характер досконально изучил. Я уже вообще-то здесь много где работал. Но я в живот был раненый. Через это и пища не всякая мне на пользу идет.

- А где вас ранили? На каком фронте?

- Ну это уж большой разговор и, пожалуй, ненужный. Меня же не один раз ранило. Сперва-то в сорок первом году. Под Можайском. Мне не было еще семнадцати. Я добровольцем пошел. Я в шахте работал. С нашей шахты двадцать семь ребят пошли добровольцами. Потом нас всех раскидало. Под Можайском меня в ногу ранило. Не сильно. Но идти я уже не мог. Не способен был идти. И попал к немцам в плен. Ох уж и покатали немцы меня из лагеря в лагерь. Из лагеря в лагерь. И ни о чем я больше не мечтал, как только лишь умереть. Нога же у меня все время гноилась. И иссох я весь, как щепка. В Освенциме мне уже было почти двадцать лет. Вдруг объявили набор в армию бывшего нашего, беглого вроде генерала. Ну, вы, наверно, слышали про него, если были на войне или читали в газетах. Некоторые наши люди, пленные, рассуждали между собой, не в открытую, конечно, что ладно, мол, вступим, чтобы хоть выбраться из этого ада, а потом все едино - сбежим. Ведь, представьте себе, с нами в лагерях были и англичане, и французы. Тоже, как мы, пленные. Но им посылки приходили. С едой, с одеждой. А нам, русским, ни зерна, ни синь пороха. Ест вот так, представьте себе, француз присланную булку или курит англичанин, вот как мы с вами сигарету. А я или кто другой русский глядим на него во все глаза. И вот вдруг приносят всем, кто вступил в армию этого бывшего русского генерала, хороший обед, Ну, не очень хороший. Откуда его было хороший-то взять? Но все-таки суп с крупой, хлеб черный, почти что нормальный, хотя и с опилками. И даже рыба. Но это уж тем только, кто вступил. Я тоже по-своему мечтал протиснуться с хитростью. Чтобы потом перебежать к нашим. Не видел другого способа спастись. Нога у меня гноилась. Туберкулез открылся. А тут харчи... И, вы знаете, на не очень даже хорошем питании я начал поправляться. И нога моя начала заживать. Правда, тут меня уже доктора лечили. Не могу вам сказать, что я в боях участвовал. Не было этого. Я в строительном батальоне пробыл больше года в Чехословакии. Там меня и ранило в живот. Опять же, можно и так считать, что повезло. Чуть подлечился, меня взял к себе в услужение один военврач, человек не глупый, но печальный. В Мюнхене он потом совсем неожиданно застрелил себя. Ну, словом, как я понял, разочаровался во всем. А я попал в лагерь. Но уже к американцам, где питание было...

Борк-Борвенков поднял большой палец, улыбнулся.

- Не поверите, шоколад давали. И это уж сверх всего. И вино. И, не поверите, пиво в банках. Но в газетах на русском языке, которые нам приносили в этот американский лагерь, ехать обратно в Россию нам определенно не советовали. То есть советовали воздержаться. Там, мол, нас ждет... Ну сами понимаете. И радио тоже такое говорило. На русском же языке. Правда, кое-кто в это не поверил, не поддался. Один парень был, на год старше меня, Степан Клюев, сибиряк. Ему внушили, что в России посадят его как бывшего в плену. А он сказал: "Ну и пусть посадят. Пусть я хоть сорок лет просижу. Но зато знать буду, что я не где-нибудь, а у себя на родине, в своей державе". И уехал в Россию. Уж как там было с ним, не знаю. И вообще не могу я понять, что там делается у нас на родине. На три моих письма домой никто не ответил. И я так понял, что мои родные или знаться со мной не хотят, может, услыхали, что я был не в тех войсках. А два брата мои - коммунисты, шахтеры. Или их уже и на свете нет. Ведь прошла вон какая война. Страшное дело - вспомнить или же увидеть во сне...

Собеседник мой опять тяжело вздохнул и удивленно и растерянно обвел взглядом вокруг себя, будто впервые вот сейчас, сию минуту увидел с холма эту сухую землю, острые камни и высокие одинокие деревья.

- ...Человек ведь другой раз, как овца, - проговорил он с печальной улыбкой. - Кое-кто из нашего лагеря подался в Бельгию, на шахты. И я за ними. Но в шахте я сильно растревожил рану в животе, уж было зажившую. И все деньги, которые я там наколотил, надо было снести докторам. А до новых денег докопаться я уже не мог: непрерывные боли в животе и, что съем, все обратно идет. Из шахтеров я перешел уже в сторожа. И тут, спасибо, подвернулся мне один армянин - почти что земляк. Рассказал, что есть такая очень богатая земля - Африка, где тепло и сухо и где умный человек ни за что не пропадет. Ну, мы же все считаем себя умными. Никто на собственную-то глупость пока что не жалуется. А этот армянин сказал, что у него в Африке родной дядя занимается зверями и может взять меня к себе на такую работу, что я буду и сыт, и доволен. И денег скоплю.

Ах, паразитка, паразитка! Глядите, она уже за нами идет, наблюдает, показал он на обезьяну, опять качавшуюся на длинной ветке над нашими головами. Или это была другая обезьяна? - Правда это или нет, как вы считаете, что мы от них произошли? Был тут у этого армянина, к которому я в конце концов поступил, один ученый из Австралии. Так он сомневался. Не может, считал, этого быть, чтобы мы происходили от обезьяны. Это обидно, мол, для людей так думать, что мы происходили от этаких тварей. А я лично считаю, что все возможно, все может быть. Я у этих армян - их два брата, и они два дела вели - прослужил тут, в Африке, можно сказать, шесть лет. Они не только ловили обезьян на продажу, но и вели дела по крокодилам, носорогам и прочим зверям, которых они содержали, выращивали и продавали. Дело у них было не слишком большое, но в то время очень прибыльное. И, главное, интересное. Но живот у меня сперва вроде утих здесь, в Африке, а потом начались приступы. И если схватит меня такой приступ где-нибудь в дороге, я не только ревмя реву, но и двигаться не имею возможности. Какой же из меня в таком случае агент, как я тогда красиво назывался, по отлову и реализации? Армяне, вполне понятно, отказались от меня. Но выплатили мне наградные. Вот с наградными деньгами я и вступил в наше кожевенное дело с немцем, насчет которого я вам уже объяснил... И, глядите, глядите, как она как будто с интересом смотрит то на вас, то на меня. И нахально, глядите, улыбается, - вдруг сердито плюнул в сторону обезьяны Борвенков. И вздохнул. - Сколько я их переловил за шесть лет, это высказать невозможно. Но, понимаешь, симпатии настоящей у меня к ним не получилось. Хотя бы такой вот симпатии, как к другим зверям. Как даже, например, к тем же крокодилам.