Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому

В обед получилась телеграмма:

«Встречайте сегодня семичасовым. Сожалею, сама быть не могу; его привезет няня. Если ночью будет спать неспокойно, ничего — это от зубов. Ваша Завидонская».

Прочтя телеграмму, я свистнул.

— Э, черт возьми… Что это значит — от зубов? Если у этого парня прорезываются зубы, хороши мы будем. Он проорет целую ночь. Экая жалость, что мы не указали желаемого нам возраста. Я думал — мальчишка 8 — 10 лет, но если это годовалый младенец… благодарю покорно-с!

— Вот видишь! — с упреком сказала жена. — А ты купил ему кровать чуть не в два аршина длины. Как же его положить туда? Он свалится…

— Наплевать! — цинично сказал я (я уже стал разочаровываться в нашей затее). — Можно его веревками к кровати привязать. Но если этот чертенок будет орать…

Жена гневно сверкнула глазами.

— У тебя нет сердца! Не беспокойся… Если малютка станет плакать — я успокою его. Прижму к груди и тихо-тихо укачаю…

На жениной реснице повисла слезинка. Я задумчиво покачал головой и молча вышел.

К семи часам мы, приказав прислуге согреть молока, были уже на станции.

Гремя и стуча, подкатил поезд. Станция была крохотная, и пассажиров вышло из вагонов немного: священник, девица с саквояжем, какой-то парень с жилистой шеей и угловатыми движениями и толстая старуха с клеткой, в которой прыгала канарейка.

— Где же наш Павлик? — удивленно спросила жена, когда поезд засвистел и помчался дальше. — Значит, он не приехал? Гм… И няньки нет.

— А может, нянька вон та, — робко указал я, — с саквояжем?

— Что ты! А где же в таком случае Павлик?

— Может… она его… в сак… вояже?

— Не говори глупостей. Что это тебе, котенок, что ли?

Толстая женщина с канарейкой, озираясь, подошла к нам и спросила:

— Не вы ли Павлика ждете?

— Мы, мы, — подхватила жена. — А что с ним? Уж не захворал ли он?

— Да вот же он!

— Где?

— Да вот же! Павлик, пойди сюда, поздоровайся с господами.

Парень с жилистой шеей обернулся, подошел к нам, лениво переваливаясь на ходу, выплюнул громадную папиросу из левого угла рта и сказал надтреснутым, густым голосом:

— Драздуйде! Мама просила вам кланяться.

Жена побледнела. Я сурово спросил:

— Это вы… Павлик?

— Э? Я. Да вы не бойтесь. Я денежки-то вперед за месяц привез. Маменька просила передать. Вот тут тридцать рублей. Только двух рублей не хватает. Я в городе подзакусил в буфете на станции да вот папиросок купил… Хи-хи…

— Нянька! — строго зашептал я, отведя в сторону толстую женщину. — Что это за безобразие? Какой это мальчик? Если я с таким мальчиком в лесу встречусь, я ему безо всякого разговора сам отдам и деньги, и часы. Разве такие мальчики бывают?

Нянька умильно посмотрела мне в лицо и возразила:

— Да ведь он еще такое дитя… Совсем ребенок…

— Сколько ему? — отрывисто спросил я.

— Девятнадцатый годочек.

— Какого же дьявола его мать писала, что он от зубов спит неспокойно? Я думал, у него зубы режутся.

— Где там! Уже прорезались, — успокоительно сказала старуха. — А только у него часто зубы болят. Вы уж его не обижайте.

— Что вы! Посмею ли я, — прошептал я, в ужасе поглядывая на его могучие плечи. — Пусть уж месяц живет. А потом уж вы его ради Бога заберите…

— Ну, прощай, Павлик, — сказала нянька, целуя парня. — Мой поезд идет. Веди себя хорошо, не огорчай добрых господ, не простужайся. Смотрите, барыня, чтобы он налегке не выскакивал из дому; оно хотя время и летнее, да не мешает одеваться потеплее. Да… вот тебе, Павлик, канареечка. Повесь ее от старой няньки на память — пусть тебе поет… Прощайте, добрые господа. До свиданьица.

Молча втроем — жена, я и наш питомец — побрели мы на дачу.

По дороге Павлик разговорился. Выражался он очень веско, определенно.

— На кой дьявол эта старушенция навязала мне канарейку? — прорычал он. — Брошу-ка я ее.

И с младенческим простодушием он не раздумывая размахнулся и забросил клетку с птицей в кусты.

— Зачем же птицу мучить? — возразила жена. — Выпустите ее лучше.

— Вы думаете? В самом деле — черт с ней.

Павлик поднял клетку, поискал неуклюжими пальцами дверцу и, не найдя ее, легким движением рук разодрал проволочную клетку на две части. Канарейка упала на дорогу и, подпрыгнув, улетела.

Мы молча зашагали дальше.

— А рыба в реке здесь есть? — спросил вдруг Павлик.

— Вы любите ловить рыбу?

Он неожиданно схватился руками за бока и захохотал.

— На сковородке люблю ловить! Я мастер есть рыбов.

Когда мы подходили к дому, он снова прервал молчание и спросил:

— И лес есть? И грибы есть?

— Собирать хотите?

— Кого-о? Тут девицы невредные должны, по-моему, за грибами шататься. Ха-ха!..

И снова он разразился хохотом.

Мы усадили его в саду, попросили минутку подождать, а сами вошли в дом. Жена заплакала:

— Что же это такое?

— Придумала! — злобно сказал я. — Ребеночка иметь захотелось?.. На груди своей его собиралась укачивать, если зубки заболят? Пойди-ка… укачай его…

— Куда же мы его денем? — спросила практичная жена, утирая слезы. — Ведь на той кроватке, если его и пополам сложить, он не уместится.

— Уступлю ему свою комнату, — мрачно сказал я. — А сам как-нибудь тут… на полу буду… или к тебе перейду…

— А вот я ему купила одеяльце… Другого-то нет.

— Отдай ему вместо носового платка. А укрывается пусть ковром. Ничего… не подохнет.

Вошла прислуга.

— Я молочко-то разогрела…

— Спасибо, — сказал я. — Ты коньяку лучше к ужину подай.

У открытого окна показался Павлик.

— Это здорово — коньяк. Башковитый вы парень. А котлеты будут?

— Будут.

— А рыба будет?

— Будет.

— Здорово. Значит, мы сегодня двинем для ради первого знакомства.

— Вы можете двигать, — сухо сказала жена, — а ему я не позволю.

На другой день пришло письмо от матери Павлика:

«Прошу сообщить мне, дорогие друзья, как живется у вас Павлику… Я очень беспокоюсь (он у меня один ведь), но приехать навестить его пока не могу. Здоров ли он? Как аппетит? Вы не смущайтесь, если он немного мешковат и застенчив… Он чужих боится, а тем более мужчин. К женщинам он идет скорее, потому что более привык, так как рос в женском обществе. Не надо его особенно кутать, но и без всего его не пускайте. У детей такая нежная организация, что и сам не знаешь, откуда что появляется. Пьет ли он молоко?

С уважением к вам Н. Завидонская».

В тот же вечер я убедился, что мать Павлика была права: малютка «шел к женщинам скорее, чем к мужчинам». Когда я зашел за горячей водой на кухню, мне прежде всего бросилась в глаза массивная фигура Павлика. Он сидел, держа на коленях прислугу Настю, и, обвив руками Настину талию, взасос целовал ее шею и грудь. От этого Настя ежилась, взвизгивала и смеялась.