Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому

Чиновник злобно обернулся и прошипел:

— Если вы не замолчите, я попрошу капельдинера вывести вас.

— Ме-ня? Ах ты, кочерга!!

В соседнем ряду обернулись и нервно зашикали:

— Тссс!.. Чего вы разговариваете! А еще старая женщина!

Упрек этот относился к старушке, которая безмятежно сидела и смотрела на сцену, спрятав голову в плечи.

— Яразговариваю?! Да ты что — очумел, батюшка?

— Прошу без возражений!

— Господи! — простонал кто-то сзади. — Этой публике не в театре быть, а в балагане!!

— Шшштос?! Сами вы балаганный плясун! Как вы смеете выражаться. Капельдинер!

— Да это не он! Это вон тот, в сиреневом галстуке. Сидит с какой-то полудевицей и думает, что…

— Это я-то полудевица? Да я тебя за такие слова…

— Тише!

— Тише! — заорал с галереи чей-то тяжелый бас. — Пррошу соблюдать тишину! Что за крррики?!!

Поднялся невообразимый шум. Горячие споры возгорелись в разных углах театра. Всякий, дрожа от негодования, упрекал соседа в неумении держать себя, а сосед выражал пожелание, чтобы у обвинителя за такие слова отсох язык не позже завтрашнего дня.

Актер, игравший Осипа, сначала растерялся, потом разозлился, потом подошел к рампе и скорбно сказал:

— Господа! Мне первый раз приходится играть перед дикарями, которые…

— Что он сказал?! Вон его! Долой!

— Давайте занавес!

— Авторрра!!

— Деньги обратно!!

— Улю-лю!!..

Тихо опустился занавес… У кассы толпилась публика и настойчиво требовала возврата денег за билеты…

Бледный, с трясущимися губами, режиссер подбежал к Хлестакову, который нервно шагал по сцене, и спросил его:

— С чего это они взбесились?

— А черт их знает! — растерянно развел руками Хлестаков. — Япойду переодеваться…

И одним движением руки он сдернул с головы парик… И тоненькая полоска собственных волос слилась с остальной головой, — она выглядела так невинно, будто во всем происшедшем была совершенно ни при чем…

Скромный автор будет вполне удовлетворен, если рассказанная им история произведет на актеров должное впечатление: если, прочтя ее, они перестанут опаздывать в театр, надевать парики задом наперед и вообще начнут вести добродетельную жизнь, неся высоко святое знамя искусства, то автор большего бы и не хотел…

— Удивительная женщина! — прошептал Туркин. — Я ее иногда даже боюсь.

— Почему боишься?

— Бог ее знает почему. В ней есть что-то нездешнее.

— Где она?

— Вон, видишь… На диване комочек. В ней есть что-то грешное, экзотическое — это стручковый перец, но формы какой-то странной… необычной.

— Нездешней? — спросил Потылицын.

— Нездешней. Пойдем, я вас познакомлю. Она тобой интересовалась. Спрашивала.

Туркин схватил Потылицына под руку и, лавируя между группами гостей, подтащил его к пестрому комочку, свернувшемуся в углу дивана.

Комочек звякнул, развернулся, и рука, закованная в полсотни колец и десяток браслетов, поднялась, как змея, из целой тучи шелка и кружев.

— Айя! — сказал Туркин. — Я привел тебе моего друга, Потылицына. Ты, Потылицын, не удивляйся, что мы с Айей на «ты» — она всех просит называть ее так. Айя стоит за простоту.

Даже при самом поверхностном взгляде на Айю этого нельзя было сказать: невероятно странную прическу, сооруженную из волос, падавших на глаза, обхватывал золотой обруч, белое лицо и красные губы сверкали в этой чудовищной рамке, как кусок сахара, политый кровью. Нельзя сказать, чтобы на этой Айе было надето простое человеческое платье: просто она была обшита несколькими кусками газа терракотового цвета и окована с ног до головы золотыми цепочками, привесками и браслетами — браслеты на руках, браслеты на ногах, ожерелье в виде браслета — на шее. А от браслета на руке шли тоненькие цепочки, придерживавшие кольца на пальцах, так что вся рука была скована хрупкими кандалами.

При каждом движении Айя вся тихонько позвякивала и шелестела.

— Знакомьтесь со мной, — сказала Айя. — Вас зовут, я знаю — Потылицын, а меня Айя. Думаю, что через час мы будем на «ты». Так проще.

— Айя… — нерешительно сказал Потылицын. — Айя… А дальше как, по отечеству?..

— Никак. Просто Айя.

Айя взяла руку Потылицына, осмотрела ладонь этой руки и уверенно сказала:

— Мы с вами где-то встречались. Вы помните?

— Нет… кажется, не помню. Не встречались.

— Встречались, — уверенно сказала Айя. — В Египте.

— В Египте? Да я там никогда не был.

— О… будто это так важно — не были! Мы с вами все-таки встречались, — капризно протянула Айя. — Не теперь, так раньше.

— Да я и раньше там не был.

— Раньше? Откуда вы знаете, что было раньше… когда не было смокингов и автомобилей. Вы ведь нездешний.

— Да, я сам с юга. Родители мои…

— Вы нездешний! У вас нечеловеческое выражение глаз. Может быть, вы когда-нибудь были ящерицей.

— Может быть, — нерешительно сказал Потылицын. — Мне об этом неизвестно.

— Дайте-ка еще раз вашу руку, — сказала Айя. — У вас на душе есть преступление.

— Что вы! Да я…

— Тссс… Не надо быть таким шумным. Посидим помолчим.

Эта просьба относилась, очевидно, только к Потылицыну, потому что Айя позвякала с минуту и, усевшись поудобнее, сказала:

— Что бы вы сделали, если бы были королем всего мира?

«Повесил бы тебя», — подумал Потылицын, а вслух сказал:

— Что бы я сделал? Не знаю. Особенного тут ничего не сделаешь.

— А если бы я была королевой, — приказала бы уничтожить все часы на земном шаре. Часы — это господа, мы — рабы, и мы стонем под их игом. Тик-так, тик-так! Прислушайтесь — это свист бича.

— Ну уничтожили бы вы часы, а дни остались бы. День сменяется ночью — те же часы.

— В моем королевстве была бы абсолютная ночь. Мы жили бы под землей и уничтожили бы время. Нет времени — и мы бессмертны. Из всего моего королевства я бы сделала бесконечный темный коридор.

«Пожалуй, сделай тебя королевой, — подумал Потылицын, — ты еще и не такую штуку выкинешь… С тебя станется».

А Айя в это время говорила задумчиво и трогательно:

— Ах, я так понимаю римских цезарей. Ванна из свежей человеческой крови утром — это запас нескольких жизней на целый день! Возрождение через смерть прекрасных молодых детей… Розовый огонь на свежем сером пепле…

— Где ваш муж служил? — нервно спросил Потылицын.

— Директор металлургического общест… Ах, мой муж! Иногда я слышу около себя шелест — это он издали думает обо мне.

— Нездешний шелест? — спросил Потылицын.

— Да… Нездешний. Это вы очень хорошо сказали. Шелест… Выродившийся гром, раб, сверженный с небес и закованный в шелковые оковы. Вы никогда не были убиты молнией?

Потылицын украдкой пожал плечами и уверенно признался: