Евгений Носов - Не имей десять рублей

- Да что-то помнится, раз или два,- сказал Федор Андреевич.- Я ведь на следующий год в Харьков уехал.

- Да, да, в Харьков... Ну а как первый грузовик получили - при тебе было? Такой высокий, на тонких колесах? Ярославского завода?

- Это, кажется, при мне...

- А оркестр?

Федор Андреевич наморщился, вспоминая:

- Погоди... Оркестр, оркестр...

- Мы еще тогда второе место заняли по Российской Федерации,- подсказал Фомич,- а нас за это оркестром премировали. А?

Про оркестр Федор Андреевич что-то запамятовал, и Фомич торжествующе хлопнул себя по коленкам:

- Забыл, забыл, Федя! Ну ясное дело: ты-то не играл, не любитель был, а я на альтухе выучился. Вышли мы, помню, в первый раз с оркестром на седьмое. Все остальные колонны еще с гармошками, а мы с новеньким духовым. Новые трубы сияют, ребятишки бегут рядом, боятся отстать, ловят момент, когда играть начнем. Ну а мы сами волнуемся, как бы не сбиться, в первый раз ведь на параде. На всякий случай друг другу на спины ноты пришпилили. Вышли мы на главную, на Ленинскую улицу, кругом флаги, портреты, народу - тысячи, Лыкин обернулся, машет, давай, мол, ребята, три-четыре... Ну мы как врезали: "Смело, товарищи, в ногу!" Как все повалили к нам: глянь, глянь, кричат, МРЗ идет! МРЗ! С музыкой! Конная милиция давай не пускать, оттеснять лошадьми народ, кони и сами шарахаются, на дыбки встают, никогда оркестра не слышали. А мы знай рубим, лица у всех строгие, в ноты глядим, а у самих что твои крылья за спиной, так тебя и поднимает куда-то: такая это музыка! Тут как раз дождь усыпал, мокрый снег повалил, а мы идем, ни дождя, ни снега не чуем, будто нас и нету вовсе, а есть один только марш:

Сме-ло, това-рищи, в ногу-у,

Ду-хом окреп-нем в борьбе-е...

Фомич попытался голосом изобразить, как они тогда играли, пропел как-то по-стариковски немощно, дребезжаще, глаза его вдруг влажно заблестели, и он, махнув рукой, виновато засмеял-ся:

- Не-е, нема делов, порошишко отсырел. Вот бы мне альтуху сюда...

И минуту спустя воскликнул очистившимся голосом:

- Во, Федя! Ноябрь во дворе, дождь пополам со снегом, а в колонне женщины наши завод-ские, ситопробойщицы, мойщицы, и все в одинаковых майках, в сатиновых трусах. Снег по голым лыткам сечет, а они идут! И в ногу, в ногу, ядреный якорь! Сказать бы - девочки, дак ладно. А то - матери! Которым и по тридцать, а то и по сорок лет. А не стыдились, что в майках. Во как себя понимали: и голодновато, и нарядов никаких таких особенных, но ни одна из строя не выскочит и лозунга другому не отдаст. Ну дак они, наши заводские бабенки, в тридцать шестом, почти все посдавали нормы на Ворошиловских стрелков. Бывало, это уже без тебя, свезут их на "ЯАЗе" за город, в овраг, дадут малопульки, а они и давай лупить по фанерному фашисту. Да еще серчают, когда в голову не удается попасть. Им инструктор говорит, надо в грудь мстить, дескать, самые очки там, а они все норовят в морду, в морду! Вот тебе, друг мой, Федя, и гудок!

Фомич опять поднял кверху палец, подержал его возле треуха, многозначительно сощурясь.

- Да-а... Ну дак мы чего? - продолжал он.- С демонстрации - снова на завод. Не-е, никто никуда, все опять строем, с музыкой. А там в цеху уже общий стол накрыт, прямо в проходе между станками, все честь по чести. Мы всегда, помнишь, в вашем, в механическом, праздновали, когда еще клуба не было. В столовке тесно, там всегда в три захода обедали, в моечном сильно отдает керосином, а в вашем хорошо, просторно. Садимся, значит, Лыкин тоже с нами, партком, завком, весь красный треугольник. Ну как положено: сначала приказ зачитают, кому грамоты или там благодарность. И детишки тут. Им тоже по кульку конфет, пряников, петушков на палочке, а потом, чтоб не мешались, кто-нибудь из завкома поведет по цехам показывать, где чьи отец-мать работают, разные станки, кузницу. А мы, значит, в механическом... Так рассчитывали, чтобы посидеть по-хорошему, поговорить про заводские дела, где какие неполадки. Тут и руководство покритикуют, если что не так было. Старик-кузнец, помнишь, Рогов Ефим Василич, бывало, под-сядет к Лыкину, давай, дескать, Аким Климыч, с тобой выпьем. Хороший ты мужик, нашенский, но вот тут-то и тут-то ты даешь промашку... Посидят-поговорят... Ты ведь, Федя, теперь как? - засмеялся Фомич.- Колонну мимо трибуны провел, откозырял начальству, отчитался, а за углом тебя машина дожидается.

- Ну-ну...- снисходительно усмехнулся Федор Андреевич. Он сидел на стульчике, просте-рев к костру пухлые ладони с растопыренными пальцами, поворачивая их так и этак, будто подру-мянивал на вертелах ухоженных цыплят.

- Ну дак ясное дело: остальные тоже кто куда. Плакаты да портреты покидают в кузов, а сами по своим норкам. И получается "Шумел камыш".

- А Туртыкин ваш как же? В цеху с вами?..

- Дак и Туртыкин тоже... на машину.

- Все это, брат, демагогией называется. В цеху, за одним столом... Вон, видел, утром ехал с нами курортник... Такого только пусти за стол, он и ноги на стол. Отошла эта кустарщина, рюмоч-ное братание. Завод есть завод, а не забегаловка.

- Вот, уже и обиделся! Ладно, Федя, не серчай, это я к слову. А помнишь, как на учебу тебя провожали! Вас тогда трое было: Тутов Иван из кузнечного, Зинка Фетрова из ситопробойки и ты. С духовым оркестром! Ты в белых парусиновых штанах, баульчик фанерный.

- И баульчик помнишь? - удивился Федор Андреевич.- Я и то забыл...

- Ей-бо, помню! - засмеялся Фомич.- Такой круглый, с дверцей на боку, как улей-дуплян-ка. И замочек маленький, зеленый такой. Зинка обнимается с подругами, ревет, дуреха. Грузовик вам подали, чтоб на вокзал ехать. Лыкин руки жмет, по плечу хлопает. Запомните, говорит, ты, Федор, ты, Иван, и ты, Зинаида. Это когда митинг начался. Ваши, говорит, знания, которые вы получите, это не ваша собственность, как штаны или чемодан. Это раз. А второе, говорит, само по себе ученье еще не наука. Самая главная наука: ежели ты поднялся высоко, гляди не сверху вниз, а и оттуда, с этой своей ученой высоты, смотри опять же снизу вверх. Потому, говорит, что выше народа все равно никому не подняться. А теперь, говорит, поезжайте, час добрый. Ну-у, музыка, помахал он-нам, давай марш! Зинка опять в рев: да как же я там без вас буду, вы мне все как родные. Дак и ты рукавом утерся...

- Так уж...- усмехнулся Федор Андреевич.- Сочиняешь!

- Чего сочинять? Вы как раз все трое в кузове стояли. А я с оркестром напротив. Дак Иван с Зинкой куда потом делись-то?

- Тутов до подполковника дослужился. Потом где-то в Сибири мосты строил. Теперь, наверно, тоже на пенсии.

- Так, так...

- А Зинка, писали мне, погибла в сорок втором. В десанте, что ли...

- Ох ты, смотри как!

- Говорят, будто Героя ей посмертно, но я что-то в газетах не читал, не знаю... На нее не похоже...

- Да кто ж ее знает. Оно, Федя, не похоже, пока случай не подоспеет.Фомич в раздумье пощипал усы, но тут же вскинул голову.- А ты по броне, значит! Ну дак смотри, как у тебя все славно! Вон как в гору пошел, большим человеком стал! Поди, персональную теперь получаешь. А я, брат, не-е! Ничего из меня не вышло.