Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

Она поцеловала сына с большей нежностью, чем обычно считала это нужным делать.

После этого разговор о свадьбе как-то не поднимался больше. По-прежнему Чугунов везде сопровождал Наташу, по-прежнему Наташа то была ласкова с ним, то раздражалась, а князь покорно принимал и то и другое.

Митя к Тулузовым не показывался, и Коля окончательно перестал упоминать его имя. Митя с головой ушел в занятия. В тот вечер, уйдя из театра сейчас после разговора с Наташей, Митя не дождался Рюминой, в следующую субботу он тоже не пошел к ней. В глубине души он ждал, что Рюмина напишет ему, позовет его, но Анна Валерьяновна не давала о себе знать, и, пропустив несколько суббот, Митя находил для себя уже неудобным и даже обидным не выдержать характера. Впрочем, он почти и не вспоминал Рюмину: все мысли были наполнены годами, цифрами, именами полководцев и, кроме того, как ни противился он, Наташей.

Иногда по целым ночам вспоминал он далекие, полудетские еще времена, их игры, разговоры в темной комнате, тихие вечера в Тулузовке, наконец последнее лето, Наташину болезнь, радостное утро на острове.

Теперь многое стало яснее ему, и, чувствуя, что навсегда утратил он то, что столько лет жило в нем, — нежную, смутную любовь Наташину, — Митя кусал пальцы, чтобы не закричать, не заплакать.

— Я сам, сам виноват, — повторял он.

Никому никогда не признался бы Лазутин в этих мучительных мыслях, да никому бы и в голову не пришло, что этот надменный, красивый, уже не мальчик, а юноша плачет по ночам, вспоминая детскую любовь к какой-то девочке.

В училище задним числом распространилось почему-то известие о близком знакомстве Лазутина с модной актрисой. Все товарищи смотрели на него с горделивым уважением. Все те, которые прежде презрительно считали его мальчишкой, теперь наперерыв подлизывались к Мите, посвящая его в тайны всех своих кутежей и несложных любовных историй с дешевыми кокотками, ожидая от него каких-нибудь подробностей о странной жизни той, о которой с двусмысленной улыбкой говорил весь Петербург. Лазутин с достоинством нес звание зачинщика и знатока. Его тщеславие было удовлетворено, и за грубой шуткой, за непристойным рассказом он старался забыть то, что неутомимо грызло его. Напускным цинизмом загрязнял он мысли о Наташе.

Коля с удивлением наблюдал за переменой, происшедшей в друге. Слухи о Рюминой дошли, конечно, и до него. По своему обыкновению волноваться из-за всего Коля страшно расстроился этим. Впрочем, Митя почти не говорил с ним, окруженный новыми друзьями и занятый экзаменами.

Незадолго до начала экзаменов Коля заболел и слег в лазарет. Каждый день около пяти часов Александра Львовна с Наташей проходили по двору к лазаретному подъезду.

Не было сил у Мити удержаться и не начать часов с четырех поглядывать то в одно, то в другое окно. Наконец в неясных сумерках показывались знакомые фигуры. Сквозь вставленные уже двойные стекла было плохо видно маленькое расстояние от ворот до подъезда. Тулузовы проходили быстро, но длинными мучительными часами казались Мите эти минуты, когда, притаясь на подоконнике, видел он этот такой милый и такой невозможно далекий образ девушки в длинном темном пальто и маленькой шляпе с зеленым пером.

Иногда ему хотелось разбить стекло, закричать что-то, заставить Наташу обернуться, и казалось, что легко так все переменить, вернуть старое, или хотелось броситься на камни двора с третьего этажа, разбиться и умереть у ног Наташиных, только чтобы еще раз взглянула она на него по-прежнему ласково и нежно.

Неподвижным оставался Митя на подоконнике, ожидая возвращения Тулузовых, но в коридоре зажигались лампы, на дворе становилось совсем темно, и, прижавшись лицом к стеклу, не мог уже Митя разобрать ничего.

Эти вечерние часы ожиданий истомили его.

Однажды, — о, как надолго запомнил этот день Митя, — в сухие ноябрьские сумерки Наташа приехала без Александры Львовны. Рядом с нею шел высокий, плотный мужчина. Митя не разглядел его лица, но в ту же минуту понял, что это — Чугунов.

Все страшное, немыслимое, что знал Митя, но как-то не чувствовал, теперь воплотилось, стало окончательно решенным. Наташа опиралась на руку князя; они о чем-то, по-видимому, разговаривали, и низко склонялся Чугунов к своей невесте.

В первый раз мысленно произнес Митя это слово; оно ужаснуло его.

Больше Лазутин не подходил к окнам около пяти часов вечера.

30 ноября были окончены экзамены, и Лазутин, кончив первым, был зачислен в один из гвардейских полков.

Несмотря на все терпение своей любви, часто становилось тяжело Чугунову. Неопределенность и нервность отношений с Наташей становились нестерпимыми, тогда он ехал на 9-ю линию Васильевского острова.

Все реже и реже заставал он дома Василия Петровича, который постоянно теперь был чем-то озабочен.

Приехав вечером 8-го января в самом плохом настроении (именно в этот день на робкий вопрос жениха о времени свадьбы Наташа грубо ответила, что она не вещь, которую можно купить {300} и т. п.), Чугунов был очень удивлен необычайной картиной, которую представляла тихая квартира Дернова. Все было сдвинуто со своих мест, на стульях лежали книги и принадлежности туалета.

Сам Василий Петрович без пиджака стоял на коленях перед каким-то чемоданом.

— Ну, вот и в путь опять приходится пускаться, — сказал Дернов, предупреждая всякие вопросы со стороны гостя.

— Куда же это, когда? — почти с испугом спрашивал князь, которому было жалко этих тихих комнат, этих вечеров и бесконечных успокаивающих разговоров.

— Не знаю точно ничего, все это зависит не от меня. Неужели вы не понимаете, что не для собственного удовольствия я устраиваю маскарады, превращаясь из monsieur Léonas’a в господина Дернова, — с некоторой даже досадой промолвил Василий Петрович, но сейчас же спохватился: — Впрочем, не будем об этом говорить, князь. Считайте, предположим, что я комми {301} какой-нибудь, или даже сыщик, во всяком случае жизнь которого полна постоянных странствий. Куда и когда пошлют мои господа — туда и иду, пока… — лицо его сделалось грустным. — Ну, да к черту все эти сантименты. Не такое теперь время, чтобы жалеть о тихих, уютных комнатах. Веселое наступает время и тревожное, и не будет в России скоро человека, которого не коснется эта тревога.

Он говорил, возбуждаясь все больше и больше, слова его становились неясными, будто он был слегка пьян.

Впрочем, Чугунов почти не слушал его дальше. Он прохаживался по полутемной комнате, освещенной одной свечой, натыкался на разбросанные вещи и думал о Наташе, об обманутых радостях, радостях, которых так много сулила петербургская зима; что-то тревожное и тяжелое овладевало им от этих сумбурных слов Дернова, от этих разоренных комнат. Наконец Василий Петрович уложил вещи, не без труда закрыл чемодан и пошел распорядиться относительно чая.