Рудольф Ольшевский - Пляжный роман

Рудольф Ольшевский

ПЛЯЖНЫЙ РОМАН

Все пляжи громадного побережья были тогда пусты, и только в воскресенье оживала медная подкова Аркадии. Сюда по довоенной привычке приезжали шумные горожане на семнадцатом трамвае,

и праздник начинался уже здесь, на колесах.

-- Гражданин, ваше ведро занимает место. Я бы посадила сюда пассажира. Возьмите билет.

-- Билет? За ведро? Нет, вы посмотрите только на

эту кондукторшу. Вон у той дамы шляпа, как два

моих ведра. Возьмите с нее за шляпу.

-- Шляпа не занимает места. Она на голове.

-- Ну и что? Я тоже могу надеть ведро на голову.

Пляж гудел, как раковина возле уха. Вдоль полосы прибоя высовывались из песка охлаждающиеся

бутылки с компотом и водкой. Из общего гула выделялись голоса тех, кто стоял поблизости.

-- Гарик, вылазь из воды! Ты уже синий, как баклажан на Привозе.

-- Подожди, мама, я еще не пописял.

-- Гражданин! Сейчас же вернитесь в зону заплыва!

Вы же в очках. Что вам не видно -- там уже Турция. У вас в плавках имеется виза? Рыбаки на шаланде! Отвалите за буек. Где вы ловите скумбрию?

Сколько себя помню, все время одесситы говорят про скумбрию.

-- Исчезла, как мамонты.

-- Что вы выдумываете? Никуда она не исчезла. Рыба ушла в Румынию. Там ее ловят на мамалыгу. А у нас хотели быть умнее папы Римского, ловили на голый крючок. Вам бы понравилось, если бы вас дурили, как фраера , на блесну.

Сколько я себя помню, все время одесситы говорят про скумбрию.

Черноморская скумбрия для одесситов пароль. Разговаривая о ней, они узнают друг друга.

-- И что вы можете сказать мне за скумбрию? Куда она пропала?

-- Куда пропала? Я же вас не спрашиваю, куда пропала селедка за руп двадцать или яйца за девяносто копеек?

-- Ша! Вы сравниваете нос с пальцем. Это уже

пахнет политикой. Селедка и яйца пропали в магазине. Одессгорторг. А скумбрия в морэ. Там нема диктатуры пролетариата.

-- Я пахну политикой? Это вы, слава богу, нас не слышат, рассуждаете, как бундовец.

-- От бундовца слышу.

-- Что вы скажите за скумбрию? -- спросил меня Валентин Катаев, когда ему меня представили как одессита. -- Мы с Илюшей, -- конечно же, он имел в

виду Ильфа, -- ловили ее в Люстдорфе на совершенно голый крючок. Как вы думаете, она еще появится?

-- Я знаю? -- ответил я вопросом на вопрос, и мы

с ним сразу же нашли общий язык. Он, правда, был не совсем литературным, но что поделаешь, так говорят у нас в Одессе. А там свой синтаксис.

Но я отвлекся. Мы в Одессе все время отвлекаемся. Пройдет красивая женщина -- мы уже и

отвлекаемся. А если кто-то спросит нас, как попасть на Дерибасовскую, мы начинаем так отвлекаться, что забываем, куда шли до этого. Так на чем мы остановились? Ах да, на пляже.

Одно лето мы купались в Лузановке. Наши девочки носили тогда строгие купальники. Такие строгие, что сейчас пальто носят короче и выше.

Выше уровня моря. Но ничего, у нас было богатое воображение, и мы в общем-то догадывались, какое там у них тело под пляжными

бронежилетами.

Потом, когда купальники стали сужаться, как шагреневая кожа, и раздетой фигуры становилось больше, мы убеждались, что наша фантазия неплохо

соревновалась с природой. Это было социалистическое соревнование, в котором побеждала

дружба. Впрочем, иногда и любовь.

В Лузановке возникали наши первые пляжные романы. Они писались указательным пальцем на влажном песке.

Женя + Клара Любовь.

Набегала волна и смывала этот роман. Но ничего

страшного не происходило.

Пока не просох прибрежный песок, на нем торопливо писался новый.

Владик + Ляля Любовь.

Ох уж эти уравнения с тремя неизвестными! Мы не успевали их решать, как набегали волны. Штормовые волны моей далекой юности. Какие замки

возводились на сыпучем песке Лузановки! Сейчас за ними вырос поселок Котовского. А тогда была одна голая степь.

А Женька и Кларка, действительно, любили друг друга.

Господи, Женька Ермолаев давно погиб где-то на лесоповале. А Кларка умерла два года назад, спившись напоследок от тоски и одиночества. Как она крутила на песке рондат, фляк, двойное сальто. Стремительно смывает волна судьбу написанную на песке.

Ляля и Владик. Ляльки после того лета я больше никогда не видел. А Владька Спивак и сейчас иногда звонит мне из Израиля.

Их было три брата -- Лешка, Владька и Валерка. Странное дело, отец у всех троих был один. И мать одна

-- тетя Катя. А пятых граф было три. Загадочная штука эта пятая графа, сразу видно , связана она с буржуазной лженаукой -- генетикой. При социализме она вносила большую путаницу.

Лешка с начала и до конца был евреем. Чтоб я так жил, говорил он, прикладывая руку к сердцу, еврей.

Владька писался армянином. Честное слово, делал он невинные глаза, я -армянин.

Валерка принадлежал к украинской нации. Сукой быть, улыбался он, мы -хохлы.

Национальная особенность наложила на каждого свой отпечаток. Лешка имел, как говорят в Одессе, интеллигентную внешность, хотя и работал мастером на судоремонтном заводе имени Марти. Лешка по блату устроил меня кочегаром на этот завод. Над главной верфью писалось: "Да здравствует диктатура пролетариата". Так что благодаря Лешке, я на время сделался диктатором.

Как раз в то время Марти предал интересы рабочего класса Франции и одесского судоремонтного завода. Несколько тысяч диктаторов верфи собрались, чтобы осудить ренегата. До сих пор мне казалось, что Ренегат

-- это имя, и так зовут Каутского. Оказалось, что это его кличка, вроде моей -- Дамский наган.

На собрании до глубины души возмущенные рабочие отрекались от предателя их интересов.

-- Что мы, фраера, называться фамилией этого ренегада?

-- показывал слесарь на портрет еще недавно висевший в кабинете директора, а теперь валявшийся на бетонном полу.

Зал одобрительно гудел, проявляя таким образом массовое классовое чутье.

Все это действовало гипнотически. Я тоже подвывал, почувствовав обострение этого самого чутья, как щенок, попавший в стаю охотящихся гончих.

Потом выступил самый главный диктатор, пролетарское происхождение которого было видно не вооруженным до зубов глазом. Он сказал:

-- Эта шлюха почище проститутки Троцкого. У нас с вами флагман одесской промышленности, а не публичный дом, чтобы называться именем этой международной бандерши.

Все рассмеялись. Вот что значит наш человек. Теперь и ежу ясно -скурвился бывший товарищ Марти. Нужно срочно решать -- чей портрет будет висеть в красном уголке. А может быть, обойдемся без портрета, посоветовал кто-то из зала.

-- Ни в коем случае! -- убежденно сказал главный инженер, неуверенно покосившись на главного диктатора. Но почувствовав его поддержку, страстно продолжал. -- Смотрите, даже портнихи швейной фабрики взяли себе имя товарища Воровского, по всей вероятности простого портного до революции. И не побоялись труженицы, что фамилия эта напоминает по звучанию расхитителя социалистической собственности.