Раиса Орлова - Мы жили в Москве

Если бы тогда кто-нибудь сказал нам, что уже через три года начнется массовая реабилитация, что в Москве закроют не только страшную пыточную тюрьму Сухановку, но все шарашки, даже будничную Таганскую тюрьму, что не только расстреляют Берию, но и в открытую будут говорить об ошибках Сталина, - то даже самые оптимистичные мечтатели сочли бы это буйной фантастикой.

И когда в 1956 году мы все, один за другим, были реабилитированы, то на первых порах воспринимали это как чудо.

Еще и позднее я долго не понимал, что тогдашние рационалистические прагматические рассуждения о судьбах миллионов зека, рассуждения, свободные от простейших нравственных понятий - добра и зла, правды и лжи, от простейших человеческих чувств жалости, семейных и дружеских связей и уж, конечно, вовсе лишенные правосознания, выражали уродливую рабскую сущность нашего мировоззрения и нашей психологии. Именно такое мышление и такая психология сделали возможной сталинщину, а в условиях сталинщины такая психология постоянно "расширенно воспроизводилась"...

Но и сейчас, двадцать лет спустя, прочитав множество книг воспоминаний, статей, научных исследований, - после бесчисленных споров, дискуссий я все еще не понимаю до конца, что именно произошло в феврале марте 56-го и в октябре - ноябре 1961 года.

Каковы действительные социальные и психологические источники парадоксов Хрущева и всего того, что было названо "эпохой позднего реабилитанса"?

Р. В конце декабря 1953 года Пастернак писал двоюродной сестре Ольге Фрейденберг: "Ничего, конечно, для меня существенным образом не изменилось, кроме одного, в нашей жизни самого важного, прекратилось вседневное и повальное исчезновение имен и личностей, смягчилась судьба выживших, которые возвращаются".

В декабре 1953 года в "Новом мире" была опубликована статья Владимира Померанцева "Об искренности в литературе". Мы тогда впервые услышали это имя. Главная мысль выражена уже в заглавии: "...искренности, - вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам".

Вокруг меня все читали, перечитывали эту статью, спорили о ней. Я приняла ее сразу и полностью. Позднее моя радость казалась странной. Ведь Померанцев лишь утверждал, что литератор должен писать то, что он действительно думает.

Ранней весной 54-го года в СП обсуждали статью Померанцева. Я впервые присутствовала на таком обсуждении, записывала, не зная почти никого из тех, кто говорил.

Критик Тамара Леонтьева патетически спрашивала: "Что же, советские писатели неискренни? Что же, они - двурушники?" Год спустя Т. Леонтьева, выступая в дискуссии о воспитании, рассказала о районном городке в Рязанской области, в котором детский дом размещен в здании бывшей тюрьмы, дети живут в холодных, сырых камерах, а прямо напротив построен роскошный особняк секретаря райкома.

Литературовед Богданов, унылый начетчик, говорил о статье невразумительно, но явно враждебно, - она не соответствовала строгим нормативам социалистического реализма.

М. Гус, критик, историк литературы, особенно ядовито обличал Померанцева. Впоследствии он с той же страстью разоблачал идеологические ошибки М. Бахтина, В. Войновича, Ю. Казакова.

Гусу возражала беллетрист Марголина:

"Все согласны с тем, что чистый воздух полезен. Но есть немало людей, которые не любят, когда открывают форточку. А Померанцев открыл. Его статья не единственная, она попала в жилу. У нас есть писатели, которые пишут правду. Овечкин начал раньше других. Теперь ясно, что Овечкин не одинок".

(Очерк Валентина Овечкина "Районные будни" был опубликован в 1952 году в "Новом мире". Овечкин так описал трудную жизнь колхоза, так изобразил секретаря райкома, бездушного, спесивого чиновника Борзова, что в конкретных подробностях начали проступать черты социального обобщения. В те годы это было беспримерной смелостью.)

Критик Сара Бабенышева говорила:

"Спор идет о демагогии. Ведь может показаться, что только обличители Померанцева защищают партийность и идейность. А это вовсе не так. В нашей литературе возникло новое направление - Овечкин, Тендряков. Это новое направление создают литераторы, которые ведут борьбу против формализма, против иллюзии благополучия в жизни. Бюрократ везде стремится создать такую иллюзию благополучия в литературе".

В тот вечер я вышла из клуба счастливой. Я услышала единомышленников и противников. Этот новооткрытый мир был так же, как мир моего детства, четко поделен на "красных" - они правы - и "белых" - они неправы.

Весной 1954 года в журнале "Знамя" была опубликована повесть И. Эренбурга "Оттепель", средне беллетристическое, газетно-злободневное произведение, давшее название целому периоду нашей истории.

В первые месяцы 1954 года в "Новом мире" появилась статья Ф. Абрамова "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе", памфлет М. Лифшица "О дневнике Мариэтты Шагинян", рецензия молодого критика М. Щеглова на роман Л. Леонова "Русский лес".

Ф. Абрамов сопоставлял книги с действительностью. Он родился и юность провел в деревне на Севере. Там оставались его родные, друзья детства. Абрамов доказал, что романы Бабаевского, Медынского, Николаевой, Лаптева и других тогдашних сталинских лауреатов далеки от реальной жизни, лакируют неприглядную действительность.

"Может показаться, будто авторы соревнуются между собой, кто легче и бездоказательнее изобразит переход от неполного благополучия к полному процветанию".

М. Лифшиц высмеивал сановных литературных гастролеров, которые, разъезжая по творческим командировкам, скоростными методами изучают жизнь новостроек или промышленных предприятий и публикуют лживые репортажи.

М. Щеглов так же, как все рецензенты "Русского леса" Л. Леонова, роман хвалил, но при этом сомневался: насколько правомерно то, что клеветник, карьерист Грацианский в молодости был провокатором царской охранки? Щеглов утверждал, что нынешние пороки и преступления отнюдь не всегда вырастают из таких дальних корней. Искать надо ближе.

Когда весной 1956 года я была в Польше, меня расспрашивали о Щеглове. Оказалось, что эту рецензию знали многие польские литераторы.

- Мы тут считаем, что именно Щеглов первый открыл закон "имманентного зла", закон очень важный для всех исследователей социалистического общества, и для писателей, и для социологов.

Вернувшись в Москву, я с ним встретилась, чтобы рассказать об этом. Коренастый, широкий, нездоровая полнота - он казался больным, пожилым. Поразили детские, сияющие глаза, добрая улыбка. Он ничего не знал о своей зарубежной известности и очень обрадовался.

- Подумать только, в Польше про меня знают.

В том же году он умер. Некролог поместил только альманах "Литературная Москва".