Лев Овалов - Двадцатые годы

- Что же с тобой делать? Ночь... Придется идти ко мне.

Они зашагали по темным переулкам.

- Это твой отец? - спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.

- В них надо бросать бомбы, - сердито ответил Шифрин. - Его уже ничем не исправишь.

Остановились перед мрачным особняком.

Шифрин опять поколебался.

- Ты извини, - произнес он, - мы живем в подвале.

И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать...

В двух полуподвальных комнатах ютилось - Ознобишин не пытался их сосчитать - такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал бы здесь бременем.

- И все это твои? - удивился Ознобишин.

- Да, - сконфуженно признался Шифрин. - Братья, сестры, тетка, племянники отца...

И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи, околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской, и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.

- Будем спать? - спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.

- Кого это ты привел, Давид? - спросил в темноте женский певучий голос.

- Товарища по партии, - ответил Шифрин и тут же строго сказал: - Спи, спи, поздно, люди давно уже спят.

Лежа в темном душном подвале, Ознобишин вдруг понял, почему Шифрин не звал его в гости: Давид стыдился своей семьи, стыдился своего отца, и хотя умом Слава понимал Давида, сердцем не мог его оправдать, - жизнь дает нам лишь одного отца и одну мать, и, какие бы они ни были, человек не смеет стыдиться своих родителей.

6

Слава проснулся спозаранку и, сидя на узеньком диванчике, ждал, когда начнут просыпаться женщины и дети. Постепенно в комнатах началось хождение, обитатели подвала о чем-то говорили, ссорились, взвизгивали, кричали, но Слава не понимал их языка.

А утро все не наступало, и Слава понял, что здесь оно так никогда и не наступит, дневной свет не проникал в подвал, люди здесь обречены на вечные сумерки.

Давид сконфуженно протер глаза, прикрикнул на детей:

- Шмаровозы, тихо! Собираетесь вы в школу или не собираетесь? - Крикнул одной из женщин: - Накорми их и отпусти. - Повернулся к Славе: - Сейчас позавтракаем и пойдем...

Женщина с рыжими всклокоченными волосами, кое-как подколотыми шпильками, поставила на стол блюдо с мелко нарубленной свеклой и тарелку с пышками неопределенного цвета, разложила по тарелочкам свеклу, положила на каждую по одной пышке, сдвинула на край стола валявшиеся лоскутья и усадила детей.

- Присаживайтесь, будьте любезны, - предложила она гостю. - Извините, курочки у нас нет.

А Славе не терпелось уйти. Такого нищенства и такой грязи он не встречал даже в деревне.

- Садись, поешь, - пригласил Давид Славу. - Хлеб, конечно, не деревенский, но есть все же можно...

Вот когда до Славы дошли вопли рыжебородого еврея о хлебе! Для такой оравы нужно шить фуражки с утра до вечера.

И кем же тогда является Давид, ничего не предпринявший для того, чтобы вернуть отцу конфискованные буханки? Фанатиком или героем? До чего все непросто...

- Ты извини меня, - признался Шифрин, - не хотелось показывать тебе это свинство.

- Ой, боже мой! - закричала вдруг седая женщина в папильотках, Слава догадался, что это мать Шифрина. - Отца забрали в каталажку, а ты сидишь тут и ничего не делаешь, чтобы спасти отцовский товар!

- Я пойду, - сказал Слава. - Спасибо за гостеприимство.

- Извини, - сказал ему Шифрин в спину. - Не могу я спасать эти чертовы картузы.

И все-таки Давид чувствовал себя неуверенно, с отцом он поступил, может быть, и правильно, но перед братьями и сестрами в чем-то был виноват.

Небо было пасмурно, моросил дождь, день в городе давно уже начался, по улицам сновали прохожие, немногочисленные продовольственные лавки были уже открыты, и белели наклеенные на стены свежие номера газет.

Слава дошел до Болховской улицы, свернул в грязный переулок, отыскал дом, где они с Чижовым остановились, попутчики его отсутствовали, достал из мешка документы и поспешил в совнархоз.

В топливном отделе царила обычная толчея, и не посчастливься Славе встретить здесь накануне добрую фею, долго бы ему тут пришлось мытариться со своим требованием на керосин.

Барышня сразу узнала Славу и сама пошла с его требованием к начальству.

- Вот и все, - сказала она, возвратясь. - Григорий Борисыч разрешил отпустить два, да я еще сделаю полпуда...

И тут же, на глазах у Славы, к резолюции "выдать два пуда" приписала "с половиной".

- Я же вижу, что вы не для себя, - деловито пояснила она. - Нас тут одолели всякие жулики, выпрашивают для школ, для больниц, а потом торгуют на рынке...

Слава подумал, что такую девчонку, светловолосую, худенькую и, должно быть, голодную, невозможно подкупить.

Она тут же выписала ордер, велела Славе расписаться в расходной книге и пожелала ему счастливого пути. Оставалось только ехать на склад и получить драгоценную жидкость.

Слава снова отправился к себе на квартиру. Чижов и Евстигней не появлялись. Слава решил позавтракать, запустил руку в торбу, нащупал ситники и... отдернул руку.

Его пронзило такое острое чувство раскаяния в том, что он ест хлеб, а рядом кто-то голодает, что он не смог совладать со своим внезапно возникшим желанием. Конечно, Чижов разозлится... Черт с ним! Он торопливо вытащил все ситники один за другим. Три, четыре... сунул в свой дорожный мешок и зашагал к совнархозу.

Слава поднялся в топливный отдел. Там царила все та же толчея, посетителей даже прибавилось. Анемичная барышня сидела на своем месте.

Она удивленно взглянула на Славу.

- Вы что?

- Можно вас попросить...

- У вас все в порядке, идите, получайте...

Слава оглянулся на входную дверь.

- На минуточку?

Он нерешительно двинулся к двери, барышня пошла следом за ним. На лестнице никого не было. Слава торопливо полез в мешок и подал барышне ситник, он был уверен, что она голодна.

Однако у нее тут же сузились глаза и побелели губы.

- Да вы что... - Она рассердилась и перешла на "ты". - Да как ты смеешь? Ты думаешь - я голодная? А еще комсомолец! Да, я голодная, призналась она с удивительной прямотой. - Но я такая же комсомолка, как и ты. Думаешь, прибавила керосина, чтобы ты мне что-нибудь дал? Дурак! Я же сразу разобралась, что ты не жулик, а действуешь, как жулик...

Слава никогда бы не подумал, что эта барышня, сидящая целыми днями за канцелярским столом, такая же комсомолка, как и он сам, в его представлении как-то не совмещались принадлежность к комсомолу и канцелярская деятельность, а девчонка давала ему урок принципиальности, и ему тем более хотелось поделиться с ней хлебом.

- Чего ты злишься? - сердито сказал он. - Я же вижу, как у вас в городе. Я из деревни. Пойми, у нас все-таки больше хлеба, я по-товарищески...