Лев Овалов - Двадцатые годы

4

- Поедешь завтра, - сказал Данилочкин, строго глядя на Ознобишина, и заковылял к председательскому месту, он все чаще заменял в исполкоме Быстрова, тот свирепствовал, носился по волости из конца в конец, ни один дезертир не мог от него укрыться, хлеб находил, куда бы ни спрятали.

- Поедешь завтра за керосином, - повторил Данилочкин, садясь и покряхтывая.

Он ждал вопросов, но Слава молчал: ведь приказывал Быстров, а Быстрову Слава подчинялся беспрекословно.

- Отправитесь завтра чуть свет, Степан Кузьмич наказал послать в Орел тебя и Чижова. Егор все ходы и выходы в городе знает, только ему могут не дать, у него мошенство на роже написано, а украсть может, самого себя обокрадет, а ты и получишь и довезешь, под твою ответственность отдаем керосин, получите - глаз не спускай...

Слава так и не понял, кого имеет в виду Данилочкин - Чижова или керосин, впрочем, по существу, это было одно и то же.

- Довезем, Василий Семенович! - заверил Слава. - Куда он от меня денется!

- Ну то-то, - сказал Данилочкин. - Иди предупреди мать...

Чижов застучал кнутовищем в окно кухни еще затемно, переполошил Надежду, та сперва ничего не разобрала, перепугалась, заклохтала:

- Чаво? Каво?

Чижов захохотал.

- Давай своего барчука!

Но Слава не спал. С вечера прикорнул одетым, не любил, когда его дожидались.

Не спала и Вера Васильевна. Не могла привыкнуть к отлучкам сына.

Он с вечера предупредил мать:

- Завтра еду.

- Куда?

- В командировку.

- В какую командировку?

- В Орел.

- Зачем?

- За керосином.

- Неужели, кроме тебя, некого послать?

- Мамочка, это же как золото...

Слава зашнуровал ботинки - вместо шнурков все в деревне пользовались крашенной в черный цвет пеньковой бечевкой, - накрутил на ноги обмотки, натянул куртку, нахлобучил фуражку - и готов.

- Надень под куртку мою кофточку, замерзнешь...

- Ты что, мам, смеешься?

- Кофточка шерстяная...

На улице, хоть темно еще, заметно, что пасмурно, день обещал быть теплым, похоже, собирался дождь.

У крыльца стояла телега, запряженная каурой лошаденкой, спереди, свесив через грядку ноги, сидел Евстигней Склизнев, один из самых худоконных мужиков на селе, пришел его черед справлять трудгужповинность, Чижов топтался возле телеги.

- Егор Егорович, - взмолилась Вера Васильевна, - уж вы присмотрите за Славой...

- "Присмотрите", - насмешливо отвечал Чижов. - Вячеслав Николаевич начальник, а мы люди маленькие.

- А если дождь?

- Не сахарные!

- Егор Егорович!

- Не тревожьтесь, у меня с собой дождевик.

Мама ни в одну поездку не отправляет его без напутствий.

Слава обошел телегу, сел по другую сторону от Склизнева.

- Поехали, поехали, - сердито забормотал он.

Лошадь с места затрусила мелкой рысцой.

- Счастливо! - крикнул Чижов, прыгая на ходу в телегу. - Тронулись, что ли ча!

Склизнев молча вывернул телегу на середину дороги и хлестнул лошаденку вожжой, ехать ему не хотелось, только не властен он над собой.

- Ничего, Вячеслав Николаевич, не горюй, - промолвил Чижов снисходительно. - Доставлю тебя туда и обратно в целости и сохранности.

Чижов, как и многие другие в те поры, был личностью скрытых возможностей.

Подобно многим местным мужикам, молодым парнем он подался на заработки в Донбасс, лет двадцать о нем не было ни слуху ни духу, и вдруг сразу после Октябрьской вернулся с женой, замызганной, молчаливой бабенкой, и двумя сыновьями, смышлеными и задиристыми, в отца, парнями.

Распечатал Чижов заколоченную свою избенку, а чем жить? Не токмо что лошаденки какой - ни овцы, ни курицы, один ветер по сусекам свистит. Поклонился Егор миру, выбрали его мужики в потребиловку продавцом, и, глядишь, уже Егор Егорычем величают, оборотист, сметлив, прямо коммерции советник, на своем месте оказался мужик.

И не то чтобы махлевал или воровал, просто способность такая, в лавку попадали разные дефицитные товары - мануфактура, мыло, соль, деготь, предметы самой первой необходимости, товары эти реализовывались в порядке натурального обмена, рабочий класс давая промышленную продукцию, а крестьянский класс расплачивался зерном, маслом, яйцами, и сколько бы ни происходило ревизий, у Чижова все сходилось тютелька в тютельку, сколько продано, столько и получено, все всегда налицо, свои доходы Чижов извлекал из товаров, которые в те суровые времена никем всерьез и не принимались за товары, то достанет модных колец штук с полета, то сколько-то сережек с красными и зелеными стеклышками, то ящик "Флоры" - крем от загара и веснушек, а то так и бессчетное количество баночек с сухими румянами, девкам: как известно, без крема и румян не прожить. Такой товар никем не учитывался, и где доставал его Чижов, никто не интересовался, во всяком случае, по государственным разнарядкам его не отпускали.

И чем сытнее Чижову жилось, тем больше внимания уделял он своей наружности. Приехал в подбитой ветром шинелишке, в солдатских буцах, с унылыми усами на голодном, сером лице, а как заделался продавцом, не прошло двух лет, как заимел суконную куртку на заячьем меху и хоть ношеные, но хромовые сапоги, усы сбрил и стал походить на актера из захудалого театра.

Сидеть в телеге неудобно, сзади погромыхивали два железных бидона, предназначенных под керосин, а передок занимал не то тюк, не то мешок, мешавший усесться поудобнее.

- Чего это тут? - поинтересовался Слава.

Чижов ласково погладил мешок, объяснил:

- Поросеночек.

Хотя, по объему судя, поросеночек давни уже был на возрасте.

- Это еще куда?

- Да так... - Чижов неопределенно пошевелил губами. - Просили тут передать... - И отвернулся.

Моросит дождь, колеса тонут в грязи, дорога расползается. Хочется укрыться от дождя в тихое домашнее сумеречнее тепло, а лошаденка все бежит и бежит.

Куда едем? Зачем?

А дождь все моросит и моросит!

За керосином?

За керосином. За светом. За теплыми веселыми вечерами.

Слава весь сжался, свернуться бы в комочек и дремать, дремать...

Чижов сдержал обещание, дал мальчику "дождевик", заскорузлый брезентовый плащ, которым можно окутать трех таких мальчиков, как Слава, и Слава съежился под брезентом, натянул капюшон.

- Николаич, замера? - закричал откуда-то сверху Чижов.

Слава высунул голову.

Телега стояла перед приземистой мокрой избой, по ее стенам струились унылые потеки дождя.

- Чего?

- Не замерз, спрашиваю? Коня покормить надоть. Зайди, обогрейся...

Слава спрыгнул, наступил на полы плаща, чуть не упал, беспомощным чувствовал он себя в чижовском дождевике.

В избе так же сыро и скучно, как снаружи. Молодая баба в паневе стоит у печки и безучастно смотрит на проезжих Евстигней внес торбу, подал Чижову, тот достал ситную лепешку толщиной пальца в четыре и кусок сала, завернутый в лоскут грязного кумача.