Лев Овалов - Двадцатые годы

Похоже, мама всплакнула.

- Значит, уезжаешь? - спросила она печально. - А Ивана Фомича ты видел?

Мама склонилась над сундуком.

- Рано ты покидаешь нас с Петей, - не удержалась, упрекнула она Славу, доставая откуда-то со дна сундука порыжевший кожаный портфель с ремнями и металлическими застежками.

- Возьми, - сказала она сыну. - Портфель твоего отца. Ты уходишь в большой мир. Раньше, чем я ожидала. Так будь таким же честным, как твой отец. Перед собой. Передо мной. Перед людьми, которым ты собираешься служить. Считай, это благословение твоего отца...

Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и такая немыслимая боль пронзила сердце Славы, что он не в силах был произнести перед матерью никакой клятвы, никакого обещания, даже просто сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.

18

Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.

Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск.

А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись в пути, и Афанасий Петрович был доволен, что разминулись, ехал он в Успенское по неприятному делу - снимать с работы Быстрова.

Быстров еще воображал себя громовержцем, а мужики перестали бояться Быстрова. Хоть и божья гроза, да появился громоотвод. Степан Кузьмич с понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея, объявлял, что пришел с обыском, ан не тут-то было, хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и ворота в хлев припирал колом, требовал присутствия милиции, требовал ордера на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома...

А Жильцов Василий Созонтыч, кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот и вовсе припер изнутри ворота: не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто - так прямо на вилы!

Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: "Грабят!"

И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.

Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:

- Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома.

Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции!

- Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место...

Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома.

- А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, сказал в заключение Шабунин. - Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге.

Вот он и вернулся на круги своя... Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.

Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины - красное или белое, красное или черное, - пролетарий, на коня! - и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады!

А теперь не поймешь, кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а вот поди ж ты, не кто другой, а Шабунин угрожает Быстрову исключением из партии.

- Что, я был плохим коммунистом?

- Хорошим.

- Не отдавал всего себя служению революции?

- Отдавал.

- Так чем же я теперь плох?

- Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день.

- Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти.

- Потому тебе и нет места в нашем завтрашнем дне, что видишь ты в нем буржуев.

- А лавки? А нэпачи? А торговцы?

- Завтра их не будет.

- Воображаете, что они будут работать на революцию?

- Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают.

- Как бы в эту могилу вам самим не попасть!

- Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть.

- А кто знает путь?

- Ленин.

- Я на Ленина молился!

- Надо не молиться, а учиться...

Не один раз разговаривал Шабунин с Быстровым, не жалел времени, но Быстров все видел сквозь красный туман сражений и казней.

Введение продналога он считал изменой пролетариату. Что еще за соглашение? Что за уступки мужику? Заставить посеять хлеб и отобрать. Сеять и отбирать! Оставить на прожитие по числу едоков, а все, что сверх, отобрать! Мужикам суждена гибель, так и Маркс говорит. Ленин шел за Марксом, а теперь чего-то не туда своротил, заигрывает с мужиками, эсеровскую программу перенимает...

- Ты дурак, - беззлобно сказал Шабунин. - Ничего-то ты не понял. Не один ты такой, есть и похлеще тебя горлопаны. Вам вынь да положь сразу мировую революцию, да только так история не делается. Считаете, партия отступила? Что Ленин переосторожничал? А того не понимаете, что никакого отступления нет и не будет. Это же Россия. Ты сам мужик. Это же крестьянская страна. Пройдет десять лет, двадцать, и от тех мужиков, которых ты знаешь, действительно ничего не останется, эти самые мужики, которых ты презираешь, станут такими же участниками нашего коллективного труда, какими на сегодняшний день являются у нас рабочие...

- С помощью нэпманов? - закричал Быстров. - С помощью недорезанных буржуев?

- Да, с помощью нэпманов, - невозмутимо возразил Шабунин. - Из тех, кого недорезали, мы тоже людей сделаем...

Быстров уехал к себе в волость, продолжал носиться по деревням, выгребать остатки хлеба...

Но это, как говорится, была последняя вспышка костра перед тем, как погаснуть.

Данилочкин внимательно следил за передвижениями Быстрова по волости, и когда одним ноябрьским утром в исполком примчался гонец с известием о том, что Степан Кузьмич прибыл в Протасово в поисках хлеба, Данилочкин тотчас отрядил туда милиционеров.

- Товарищ Быстров, потому как срочно требуют вас в волисполком...

Встретились они с Данилочкиным вполне дружелюбно.

- Покуражился, Степан Кузьмич, и будя.

- Что ж, Василий Семенович, принимай власть, только как бы мужики не обкусали тебе втихую все пальцы.

Он сдал дела, кликнул Григория:

- Запрягай Маруську.

Данилочкин крякнул, почесал за ухом.

- Лошаденка-то ведь казенная, Степан Кузьмич.

- Что ж, прикажешь мне пешком до Рагозина идти?

- Зачем пешком, мы тебе подводу занарядим.

- А Маруську куда?