Лев Овалов - Двадцатые годы

- А...

Больше Слава ничего не произносит, но Андреев понимает его восклицание.

- Еще не время, - строго говорит он. - Недостаточно мы знаем друг друга, и, кроме того, не кончилась война, мало ли что может...

- А откуда она?

- Из Польши. Ее мать попала в Орел в потоке беженцев, устремившихся в четырнадцатом году в Россию. Судьба забросила в Малоархангельск. Работала здесь портнихой, а потом нашла одного, в деревне сейчас, есть дом, огород...

- А Франя?

- Мобилизовали. Она комсомолка, - твердо произносит Андреев, - у нее красивый почерк.

Идут по заросшим травой улицам.

Коммунистки, работающие в укомпарте, их трое, да еще Франя, живут в крохотном сером домишке.

Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева.

- Ох!..

Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше.

- Куда? - спрашивает Андреев.

- В поле, - говорит Франя.

Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо.

Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест!

- Показать чудо? - спрашивает Андреев.

Франя смотрит на него во все глаза.

- Какое?

- Показать?

Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.

Втроем рвут васильки.

Франя идет в венке еще красивее.

- Куда ты нас ведешь? - спрашивает Слава.

- Сейчас покажу вам чудо, - говорит Андреев. - Покажу, где начинается Россия.

Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки...

Пониже, в логу, березы, зеленая травка.

Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек...

- Пейте, - говорит Андреев.

Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.

- Россия!

- Почему Россия?

- Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, - шепотом говорит Андреев. Мы начинаемся...

Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России.

54

По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, "что-то там по молодежи", но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться...

Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро.

Но оргбюро только провожало Андреева:

- Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати... И литературы! По юношескому движению... - Всем наказывали привезти литературы. - Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне...

Делегация погрузилась в тарантас.

Кучер - ровесник Андрееву.

- Ты почему не в комсомоле?

Андреев знал всех членов городской организации.

- А умирать никому неохота, - вразумительно ответствовал кучер. - Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.

- Ну, мне тоже умирать неохота!

Андреев засмеялся, но разговора не получилось.

Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: "Мне нужно подготовиться". Слава тоже хотел подготовиться - к чему? - и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.

- Приехали?

- Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду...

На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком.

Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.

- Завтракай.

- А ты?

- И мне хватит.

На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой:

- Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.

А в Орле уже некогда прохлаждаться - опаздывали, по улицам бежали.

Губкомол!

Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.

- Вы куда?

- На пленум!

Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:

- Постойте, ребята!

Андреев обернулся:

- Чего?

- Можете взять по селедке.

Селедка соблазнительна, но... Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах.

- Где пленум?

Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь.

Он тотчас обратился к Андрееву:

- Откуда?

- Из Малоархангельска.

- Заходи, - покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. - А это что за ребенок?

- Секретарь Успенского волкомола, - сказал Андреев. - Самой крупной нашей организации.

- Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, - сказал оратор без всякого перехода. - Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя... Да здравствует революционная деревня!

Два или три человека похлопали в ладоши.

- Проходи сюда, садись рядом со мной. - Оратор указал на пол возле себя. - А теперь возвращаюсь к задачам союза...

Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу.

Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.

Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт... Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: "Эй, Шульман!.. Товарищ Шульман!.. Зямка, Зямка!..", на что он отвечал металлическим голосом: "Товарищи, призываю к порядку!" - ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову.