Константин Носилов - Северные рассказы

— Ай-ай-ай! Я тебя, косоглазый! Лови его! Бери его! — кричат и бегут за ним ребята, и заяц уже улепетывает, не оглядываясь, прямо в лес, сопровождаемый хохотом толпы, которая рада такому зрелищу.

Рассерженная мать Андрея бегает, хочет поймать героя нашего за ухо, но он ловко увертывается.

— Ужо ты прийди, оглашенный! — грозит она ему кулаком.

Толпа вступается за него, говорят, что он — молодец, и гнев матери проходит, — она уже смеется со всеми вместе.

На другой день Печора была чиста. Лед несло только временами, и меня отправили к селу уже на лодке. Андрей взялся проводить меня в виде передового гребца. Ребятишки с нескрываемым сожалением шли со мной молча по берегу.

Я раскланялся с добрыми людьми, поблагодарил их за гостеприимство, наказал детям не обижать пуночек и отправился в дорогу.

Дети долго еще стояли на берегу, провожая странного человека, который отпускал пойманных ими пуночек, а пуночки всю дорогу вдоль берега пели что-то мне, заливаясь веселыми, звонкими голосами.

Это было на реке Щугоре, притоке Печоры.

Случилось так, что меня покинули в Уральских горах мои проводники — вогулы, и я должен был сделать себе маленький плотик из сухого дерева в сажень длины, укрепить на нем пару колышков с перекладинкой, чтобы пристроить свой багаж, посадить на него единственного своего спутника — вогульскую лайку Лыска, и так пуститься по горной, бурной реке, на расстояние более трехсот верст, пока не встретится мне какой-нибудь рыболов зырянин, или пока не попаду по этой реке в Печору.

По крайней мере, так утешали меня мои проводники — вогулы, ни за что не решавшиеся, из боязни очутиться в „русской земле“, сопровождать меня далее Уральского хребта.

На дворе стояло настоящее лето, шли двадцатые числа июня месяца, были светлые северные ночи, и я решился.

Вот на этой-то бурной реке, которая не раз смывала меня с Лыском с маленького плотика, которая не раз заставляла меня бороться с водою, я и встретил на четвертый день пути неожиданно партию рыбаков, которые стояли на биваке.

Еще ночью, находясь на расстоянии трех-четырех верст от них, мой Лыско обнаруживал какое то мне непонятное нетерпение: то бросался вдруг с лаем вперед, то убегал куда-то прочь, словно собираясь бросить меня, то снова прибегал и ложился возле меня на берегу у плотика, который я сторожил, чтобы он не уплыл с каким-нибудь приливом.

Я думал, что его заботит зверь: в лесистых берегах довольно было медведей; но оказалось, он слышал человеческое жилье. И помню, только что мы с ним рано утром напившись чаю с сухарями, тронулись на плотике и миновали перекат, как показался синий дымок, и послышался человеческий говор.

— Лыско! рыбаки, люди впереди! — говорю я, не веря глазам.

И Лыско словно понял меня и завилял хвостом.

Несомненно, на берегу стояли рыбаки: в это время, как мне говорили вогулы, они ловят семгу…

Но лишь только я показался из-за мыска, как в становище забегали люди.

Я поднял флаг на тонком шесте, которым все отпихивался от камней, попадавшихся мне на перекатах, но и это не успокоило жителей, а словно привело их в страх. Кто-то бросился было на лодку, кто-то в лес; послышался плач детей; но несколько мужчин, рыжих, бородатых, вышли ко мне навстречу, что-то припрятывая позади, и стали дожидаться, что будет.

Я снял шляпу и раскланялся; мне ответили тем же, и через минуту-две я остановился у пристани и вышел с Лыском на берег.

Произошла молчаливая, осторожная встреча, и только тогда, когда узнали, что я русский человек, путешественник, — зыряне заговорили:

— Ну, здорово перепугал ты нас, барин! Виданное ли дело, чтобы по этой реке кто спустился с Урала на плоту, да еще с флагом…

— А что такое? — спрашиваю, недоумевая.

— Да наш брат, рыбаки, на лодке оттуда не решаются плавиться, не только на таком плоту, как ты приехал. Прямо думали, что карачеи-самоеды плывут, или надвигаются войною дикие вогулы. Только они в старину так плавали на плотах и нападали на наши деревни! Да, это бывало, только уже так давно, что мы и позабыли.

И добрые люди стали осматривать мой плот, как будто это была какая-нибудь достопримечательность.

Вскоре на берегу собралась целая толпа; все, раскрывши рот, глядели на меня, как на необыкновенное явление; все расспрашивали, откуда я, чей, и только после хватились, что я голоден, и повели меня к своим палаткам.

Палатки просто оказались шалашами, прикрытыми берестами и разными пологами, парусами, но очень просторными, так что, когда я сел на предложенное мне место посреди на шкуру оленя, то вокруг разместилась вся рыболовная ватага, которая никак не хотела отстать от меня и осматривала с ног до головы. После долгого одиночества я чувствовал себя в новом обществе так неловко, словно я попал не к русским людям, а к краснокожим индейцам.

Тут были женщины с грудными детьми, которые отворачивались при моем взгляде, тут были дети постарше, которые только отмигивались своими ресницами, тут были девушки, парни, мужики, и, казалось, то, как я хлебал, ел, пил, обращался с ложкою, было уже для них таким зрелищем, какого они раньше не видывали.

Утолив наскоро голод, расспрашиваемый все время про путешествие, я, наконец, перешел сам к вопросам.

— Что вы тут делаете? — спрашиваю я мужиков, которые подсели ко мне, как старшие, поближе.

— Рыбу ловим.

— Какую?

— Семгу больше. За семгой выехали, на семужьем, значит, промысле промышляем…

— И есть? Попадает?

— Не жалуемся: ловится. Вот если хочешь, не устал с пути, поедем ловить ее.

Я поспешил изъявить свое согласие, и рыбаки скоро стали собираться на ловлю.

К моему удивлению, собрались все, кроме нескольких женщин, на обязанности которых было домашнее хозяйство: варка котлов, приготовление и сушка одежды и обуви, и на руках которых были дети; и скоро на пустынном берегу реки, где лежали смоленые длинные лодки, оказалось такое движение и суета, что я залюбовался.

Вскоре в лодки заскочили все, кто мог: девушки, женщины, мужики, парни, подростки, дети и даже маленькие ребятишки, словно предстояла какая-нибудь увеселительная прогулка.

Встали и похватали длинные тонкие шесты; одно движение, и лодки начали отходить от каменистого берега и поплыли вверх по течению, подталкиваемые одними шестами. Ребятишки поместились на самом носу, набравши с собою целые подолы камней и галек. Женщины и девушки выстроились с шестами впереди лодки, а сзади стали мужчины.

Меня позвал в лодку один широкоплечий, с рыжей бородой, мужик, у которого на носу стояла пара его дочерей девушек, и я охотно сел в его лодку, покинув и свой плот, и ружье, и бедного, недоумевающего теперь на берегу Лыска.