Вера Панова - Евдокия

Пришла и Марьюшка. Вошла чинно, без суеты. Негромко, но требовательно опросила притихших Павла, Катю и Наталью - хорошо ли учатся, слушаются ли названых родителей и зачем дома ходят в башмаках: дома тепло, башмаки поберечь не грех, у названых родителей расходов, поди, страсть на такую ораву. Потом начальственно, как доктор, Марьюшка приказала показать младенца.

Евдокия поднесла Сашеньку, спеленатого, в чепчике с кружевцем. Марьюшка вздохнула:

- Не жилец.

Евдокия испугалась:

- Ну, почему?

- В глазок посмотри ему, - шепнула Марьюшка.

Евдокия посмотрела в голубенький бессмысленный глаз и увидела в зрачке свое лицо, а больше ничего.

- В уголок, - шептала Марьюшка. - Который живуч человек, у того в уголку ровно пупочка сидит внутри, видна ясно. У богоданного твоего младенчика пупочки не видать. Жить не будет.

Приведя всех в уныние и угостившись пенным квасом с изюмом, Марьюшка удалилась.

На другой день у Саши заболел живот. Евдокия дала ему касторки, припарки ставила - не помогло. Пришлось понести Сашу в консультацию.

- Вы, мамаша, перекормили ребенка! - гневно сказала черная докторица в белом халате. - Мы дадим ему режим!

Она приказала кормить Сашу через четыре часа, ночью вовсе ничего не давать, молоко разводить рисовым отваром. Евдокия не смела ослушаться докторицы, но душа у нее изболелась, потому что Сашенька просил есть каждый час и, ничего не получая, кричал: "Эге! эге!" - пока не засыпал от изнеможения.

"Небось, твое было бы, не морила б его режимом, - думала Евдокия про докторицу. - Этак от голода протянет ноги дитя".

Но дитя не протянуло ноги, привыкло к режиму и стало спокойно спать по ночам. Это было в марте, а в апреле Павел подхватил в школе коклюш, от него заразились все дети в доме, и Саша в том числе. Старшие болели легко, а Саша так задыхался, что Евдокия при каждом приступе кашля с ужасом ждала - вот сейчас умрет. Она подолгу смотрела в Сашины глаза; но не находила той пупочки, которая дает живучесть человеку. Кончился коклюш Катя и Саша заболели корью.

- Это так не пройдет, - сказал Евдоким, глядя на пылающего в жару ребенка. - Не может такая кроха столько перенести. Ждать, видно, горя, Дуня.

Он протянул свою большую руку и бережно пригладил ее волосы. Третий месяц она не отходила от ребенка, похудела и перестала улыбаться.

- Не хочу я этого горя, Евдоким, - сказала она новым каким-то голосом, какого он у нее не слыхал. - Вот не хочу и не хочу!

Ей казалось, что если Саша умрет, то в ее жизни уже никогда не будет радости.

Он болел всю весну и половину лета. У него была ветрянка, прорезывались зубы. Тихий и ослабевший, он лежал во дворе под навесом, который поставил для него Евдоким. Катя, Павел и Наталья по очереди подсаживались к нему, отгоняя мух и комаров. Особенно Катя его полюбила приносила ему в кроватку свои игрушки, разговаривала с ним:

- А каков наш Сашенька! Умник наш Сашенька! Красавец наш Сашенька!

И, глядя в лицо девочки грустными глазами, слабо, нараспев поддакивал Сашенька:

- А-а-а!

Евдокия, хлопоча в доме, то и дело через окно посматривала на Сашеньку. Однажды, выглянув, она увидела, что возле Сашиной кроватки стоит чужая женщина и разговаривает с Катей. Евдокия услышала, как женщина сказала:

- Да нет, помрет. Плохой он у вас вовсе.

Евдокия вышла во двор и спросила женщину:

- Ты что ходишь, каркаешь? Твое какое дело тут?

- Мое дело десятое, - отвечала женщина.

- То-то и оно. Мне дитя сглазили, а теперь еще ходят, каркают, сказала Евдокия чуть не плача. - С богом давай!

Женщина усмехнулась и пошла к воротам. Была она молода и собой недурна, только толстовата излишне и в лице нездоровая припухлость. Светлые стриженые волосы завиты мелкими колечками. На толстых ногах разношенные туфли с кривыми каблуками...

К концу лета внезапно приехал Ахмет.

Несколько раз он прошел мимо Чернышевского дома. Никто не окликнул его. Он заглянул в ворота - двор был полон детей. Девочка и мальчик копали картошку, другая девочка читала книгу, помахивая веткой над колыбелью, в которой лежал, ворковал младенец. Ахмет тихо свистнул и ушел, а на другое утро к Евдокии явилась Марьюшка:

- Ну что, Саша твой как?

- Слава богу, хорошо, - ответила Евдокия с задором. Она сидела и кормила Сашу киселем. У обоих лица были веселые.

- Закопалась ты, молодуха, в чужих детях, - посочувствовала Марьюшка. - А веку-то нам, красавица, дадено скупо.

Подбирая ложкой с Сашиного подбородка струйки киселя, Евдокия сказала нараспев, забавно:

- И какие мы такие молодухи, и какие красавицы? Наше дело старое.

- А-а-а! - отвечал Сашенька.

- Скоро будем дочек замуж выдавать, сыновей женить...

- А-а-а! - соглашался Сашенька.

- Ахмет приехал, - сухо сказала Марьюшка и для деликатности поглядела на потолок, а потом уже на Евдокию.

Евдокия докормила Сашеньку, утерла его мокрым полотенцем, поцеловала и сказала:

- Видала я его. Ходил мимо окон.

Марьюшка пожевала губами:

- Привалило ему счастье в Кунгуре - поступил в кооперацию закупщиком, большое жалованье получает, разбогател. Подарки тебе привез - шаль одну толстую, другую тонкую, с персидским узором; два отреза кашемировых, бордовый и темно-синий. Страдаю, говорит, не могу, говорит, забыть, хоть мало не убил меня Евдоким.

- Так вот мы еще какие! - сказала Евдокия, обращаясь к Сашеньке. Нам еще подарки сулят, для нас из Кунгура приезжают! А мы им скажем, продолжала она, похлопывая Сашенькиными ручками и балуясь, - а мы им скажем: поезжайте-ка назад в Кунгур с вашими персидскими узорами...

Все-таки Ахмет повстречался Евдокии на пути, когда она шла по воду. Загородил ей дорогу, маленькой жесткой рукой стиснул ее запястье:

- Что, Дуня? Что ты вздумала? Гонишь меня? Плохой стал Ахмет?

Щурясь от солнца, она спокойно, с улыбкой смотрела на него:

- Зачем плохой? Может, еще лучше, чем бывал. Да мне не надобен.

- Не надобен? - переспросил он с обидой и недоверием. И крепче сжал ее запястье смуглыми пальцами.

- Оставь руку, - сказала Евдокия и так поглядела, что его пальцы сами разжались, - равнодушно поглядела, издалека, как чужая.

- Дуня, жалко, - сказал он. - Хорошая была наша любовь.

- Семейная я стала. Дети у меня.

- Чужие дети! - сказал он и осекся, взглянув в ее лицо.

- Кто виноват-то, что чужие? - сказала она и пошла от него прочь, помахивая ведрами.

Он не стал догонять ее. Все тут было кончено.

В тот же день он уехал из города.

14

Если сосчитать, то огорчений от детей было куда больше, чем радостей...

Наталья, кончив школу, поступила в техникум и так о себе возомнила, что - матушки! Она совсем отбилась от домашних дел - дескать, мать сама управится; а она, Наталья, будет заниматься немецким языком.