Константин Паустовский - Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2)

Первое время эти сорок восемь дверей приводили меня в отчаяние. Были двери обыкновенные, открывавшиеся внутрь, и были двери выдвижные -- в вагонных тамбурах. Каждую дверь нужно было открыть и закрыть, а для этого поставить на пол полные ведра и стараться ничего не разлить. Поезд шел быстро. Его качало и заносило на стрелках, и, может быть, поэтому переходы по стрелкам, когда вагоны вдруг шарахаются в сторону, я не люблю до сих пор.

Кроме того, надо было торопиться, чтобы не остыли щи или чай, особенно зимой, когда на обледенелых открытых переходах из вагона в вагон выл, издеваясь над нами, режущий ветер и ничего не стоило поскользнуться и полететь под колеса.

Если к этому прибавить, что ходить в кухню нужно было не меньше двенадцати раз в день (за хлебом и посудой, за чаем, за щами, за кашей, потом с грязной посудой и ведрами и так далее), то станет понятно, как мы проклинали того, давно уже мирно почившего изобретателя, который придумал в каждом вагоне не меньше шести, а то и все восемь дверей.

Мы благодарили небо, когда время кормления раненых совпадало со стоянкой. Тогда мы выскакивали со своими ведрами из вагонов и мчались вдоль поезда по твердой земле, а не по виляющим вагонным полам.

Многие раненые не могли есть сами. Их приходилось кормить и поить. Утром мы обмывали раненых, а после этого мыли в вагоне полы раствором карболки.

Только вечером, после ужина, можно было немного передохнуть, да и то начиналась вечная возня со свечами в жестяных вагонных фонарях. Свечи или гасли, или кривились, или вдруг начинали пылать пышными факелами. А на площадках свечи у нас постоянно воровал сцепщик из поездной бригады -носастый и коротконогий дядя Вася, получивший за эту свою особенность прозвище "свечное рыло".

Пожалуй, никому из нас не удавалось бы справиться целиком со своим делом, если бы в каждом вагоне тотчас не отыскивался добровольный помощник из легкораненых.

Но, в конце концов, все это было пустяки. Я боялся первого рейса не из-за этих обычных трудностей. Была одна трудность более сложная,-- о ней втайне думали все санитары. Тяжело было остаться с глазу на глаз с сорок? искалеченными людьми, особенно нам, студентам, освобожденным от солдатской службы. Мы боялись насмешек, справедливого возмущения людей, принявших на свои плечи всю тягость и опасность войны, тогда как мы, молодые и в большинстве здоровые люди, жили в безопасности, не терпя никаких лишений,

Во время первого рейса мне было поначалу просто некогда разговаривать с ранеными и прислушиваться к их словам. К ночи, наконец, все затихло. Я немного посидел у себя в отделении, покурил, поглядел за окно. Там пронеслась, переворачивая по вагону полосы света от фонарей, какая-то станция. Потом снова за окнами под стук колес потянулась ночь и дрожащие огни затерянных деревень.

-- Санитар!-- крикнул из вагона хрипловатый, требовательный голос.-- А санитар!

Я вскочил и пошел по вагону. Звал меня раненый с коричневым, одутловатым лицом.

-- Спишь, клистирник? -- спросил он меня спокойно, без насмешки.-- Тебе спать не полагается по должности. Дай попить. А то маешься тут всю ночь с пересохшим горлом.

-- Спать всем полагается,-- примирительно сказал с соседней койки раненый с реденькой бородкой и сухим лицом. Говорил он высоким мальчишеским голосом.-- Иному вечным сном, а иному недолговременным.

-- Ты что ж, монашествующий, что ли?-- насмешливо спросил его одутловатый.

-- Э-э-э, земляк,-- усмехнулся сухолицый.-- Нет еще такого монастыря, куда бы я пошел монахом. Мне монастырь нужен особый, приличный моему пониманию жизни.

-- Фу-ты ну-ты, какой тюльпан!-- сердито заметил третий раненый с забинтованным лицом. Среди белых бинтов остро блестели, как у хорька, его маленькие глаза.

-- Вот смеемся мы друг над другом,-- промолвил сухолицый,-- а основы жизни не разумеем. В чем она заключается.

-- А ты расскажи, не скупись,-- грубо потребовал одутловатый.-- Про основу да про уток.

-- Это можно,-- охотно согласился сухолицый и помолчал,-- Жил на русской земле один старичок довольно знаменитый. Граф Толстой. Столько книг написал, что, говорят, даже правая рука у него несколько высохла. Болела у него, значит, рука, и держал он ее завсегда засунутой за кушак. Так ему было вроде легче, вроде будто отходила у него рука.

-- Это верно,-- сказал забинтованный раненый.-- Я сам видел на портрете.

-- Уж как замлеет что -- иль рука, иль нога, так нет хуже,-- согласился одутловатый, с трудом подвинулся на койке и сказал мне:-- Да ты садись, санитар. Разбудил я тебя, так хоть посиди с нами, послухай.

-- Бесперечь будить человека тоже нельзя,-- заметил из глубины вагона сонный голос.-- От этого кровь киснет.

-- А ты помолчи!-- прикрикнул одутловатый,-- Дай людям поговорить.

-- Да-а,-- сказал сухолицый и облизнул тонкие губы:-- Старик был подсохший, и звали его Лев. И, надо быть, правильно звали. Потому сила в нем, передают, была прямо львиная. В мыслях, конечно, в разумении. А в теле у него ничего не было, даже росточку был незаметного. Да, так вот, значит, жил у нас в посаде один маляр по прозвищу Колер. Произошло у него с тем графом Толстым случайное столкновение. Не то чтобы столкновение, а простой разговор. Сидит это однажды Колер на пересадочной станции бог весть где, одним словом, где-то пониже Москвы, сидит цельные сутки, дожидается поезда, а кругом лето, пыль и станция безлюдная, вялая. И появляется на той станции граф Толстой и тоже дожидается поезда.

Ну, понятно, разговорились, кто куда едет. Колер говорит: "Я, говорит, пробираюсь в южный город Одессу, потому что малярничать в здешних местах мне надоело".-- "Это почему же?" -- - спрашивает его Толстой. "А потому,-отвечает Колер,-- что здесь дома в темные колера красят, а там -- в светлые. А это не в пример веселей. Там дом покрасишь, скажем, обыкновенным мелом,-крейдой его зовут в тех местах,-- только чистым и хорошо протертым, так он стоит, тот дом, промеж неба и моря как белоцветный игристый камень. И такой становится легкий, будто строили его воздушными перста ми райские жители",-"Никакого рая нет",-- говорит Толстой Колеру и смеется, но смеется этак сердито. "Да я и сам знаю, что нету,-- отвечает Колер.-- Это я к слову для нашей беседы. А вы куда изволите ехать, ежели не секрет?" -- "А ежели это секрет?" -- спрашивает его Толстой. "Ежели секрет, тогда прошу прощения. Я человек сиволапый". Обнял его старик за плечи, потрепал и говорит: "Вот то-то и видно, что сиволапый. Ишь, говорит, гордыня какая! Да ты, говорит, художник жизни и сам это отлично понимаешь. Вот так, как жил, говорит, так и живи для благорасположения людей. В этом правда. А что до меня, то я ищу по России самый что ни на есть тишайший скит, убежище, чтобы там пожить и свою остатнюю книгу написать без уводящих забот".-- "Про что же может быть такая ваша книга?-- спрашивает Колер.-- Простите мне еще раз мое невежество".-"Про все, что есть хорошего на свете и что мне на этом свете удалось повидать",-- отвечает ему старичок. "Затруднительная работа,-- замечает в ответ Колер,-- Поскольку выбор большой. Одних колеров хороших -- и то десятки. Так как же вы про все хорошее в жизни напишете?" -- "Что успею, то и напишу. Сначала про то, как живет старик в избе у реки, каждое утро выходит на порожек и видит, как в росе купаются овсянки. И думает: