Константин Паустовский - Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2)

Весна цвела над Россией. Весна цвела над Владимиром-на-Клязьме, над Тамбовом, над Тверью, куда мы привозили раненых.

С каждым новым рейсом мы замечали, что раненые становились все молчаливее, жестче. И вся страна примолкла, как бы задумалась о том, как отразить занесенный удар.

Вскоре всю нашу команду перевели с тылового поезда на полевой. Мы вышли в первый рейс на запад, в Брест-Литовск, к местам боев.

Горнист и рваная бумага

Полевой санитарный поезд состоял из теплушек. В нем было только четыре классных вагона. В одном из них оборудовали операционную.

Меня назначили санитаром при операционном вагоне. С этого времени я очутился в одиночестве. В операционную никому не разрешалось входить, кроме врачей и сестер.

Целые дни напролет я протирал белые стены вагона скипидаром, мыл полы, стерилизовал в автоклаве бинты и марлю и слушал, как за перегородкой, где помещалась поездная аптека, наш "аптекарь", студент московского Коммерческого института Романин, пел всякие песни, развлекая самого себя в своем аптечном одиночестве.

Репертуар у Романина был обширный. Когда Романин был в дурашливом настроении, он пел:

Я б желала женишка такого,

Чтобы он в манишке щеголял,

Чтобы он в манишке щеголял,

В руках тросточку держал.

Когда же Романина одолевали печальные мысли, он выводил рыдающим голосом:

Ах, зачем ты меня целовала,

Жар безумный в груди затая...

После столкновений со старшим врачом Покровским из-за путаницы с лекарствами Романин впадал в мрачное состояние и пел в таких случаях зловещий гимн анархистов:

Под голос набата, под гром канонады

Вставайте же, братья, на зов Равашоля!

У Романина была скверная привычка сидеть у себя в аптеке целыми часами притаившись и не отвечать, когда я окликал его из-за перегородки. Поэтому каждый раз я вздрагивал и ругался, когда тишина в аптеке взрывалась внезапным отчаянным воплем:

Он был слегка брюхатый,

Брюхатый, брюхатый,

Немножко лысоватый,

Но это ничего!..

Под эти песни поезд тянулся порожняком из Москвы в Брест по раскисшим от весенних дождей равнинам Белоруссии.

На ночь я уходил из операционной ночевать в "команду" -- вагон для санитаров. Моими соседями по купе были Романин, Николаша Руднев и молчаливый санитар -- поляк Гуго Ляхман. Он занимался лишь тем, что по нескольку раз за день начищал до нестерпимого блеска свои сапоги.

На фронте было затишье, и потому мы долго простояли в Бресте -- плоском городе среди грустных равнин. Над этими равнинами проходила такая же грустная, как и они сами, весна. Лишь одуванчики цвели по межам. Свет солнца казался беловатым,-- небо почти все время было покрыто туманом.

Война была рядом, но чувствовалась она только по обилию солдат и прапорщиков на брестском вокзале да по длинным воинским эшелонам, загромождавшим загашенные запасные пути.

Авиации в то время еще не было. Канонада до Бреста не достигала. Бои шли далеко, под Кольцами.

Мы нетерпеливо ждали отправки на фронт. Мы уже устали ждать. Нам казалось, что вагонные колеса заржавели и поезд наглухо прирос к рельсам.

По молодости своей и горячности мы забывали, что паша стоянка в Бресте означает отсутствие раненых, отсутствие искалеченных людей. Только Романин не забывал об этом и говорил:

-- Приехали на войну, как в Художественный театр. Занавес долго не открывают, так они топают ногами. Олухи!

После таких слов Романина в "команде" на минуту становилось тихо. Но вскоре опять разгорались споры, типичные студенческие русские споры -шумные, длинные и всегда вызванные хорошими побуждениями, хотя бы противники и держались совершенно разных взглядов.

Больше всего было разговоров о Германии, о чудовищной тупости и наглости прусской военщины. Подвинченные колючие усы Вильгельма Второго -мечта всех солдафонов и сутенеров -- были как бы символом тогдашней Германии. Все это никак не вязалось с тем, что в этой стране жили Шиллер и Гейне, Рихард Вагнер и молодой в то время, прекрасный писатель Генрих Манн.

Но наконец свершилось! Поезд медленно тронулся. Я выскочил на ходу из "команды" и догнал свой операционный вагон,-- во время хода поезда никакой связи между моим вагоном и "командой" не было.

Я открыл трехгранкой дверь, сел на площадку, свесил ноги и так просидел несколько часов, глядя на польские поля и перелески, стараясь увидеть следы близкой войны.

Но их не было. Проходили деревни, где вьюнок обвивал плетни и на них, как и у нас на Украине, сохли перевернутые вверх донышком глиняные кувшины. На крышах хат в огромных гнездах стояли надменные аисты. Воздух был золотист и бледен, как и волосы детей, озабоченно махавших руками вслед проходившему поезду.

Таким же золотистым и бледным показалось мне и лицо польской девушки, что несла на коромысле ведра воды. Она поставила ведра на землю, прикрыла глаза ладонью, долго смотрела на медленно погромыхивающие вагоны, потом отбросила прядь волос, упавшую на лицо, и снова взялась за ведра.

Высокие черные распятья стояли на перекрестках. Около них сидели с вязаньем старухи и паслись на привязи козы. В маленькой часовне-каплице горели свечи, но внутри я никого не заметил. И все так же золотисто и бледно блестели поля и маленькие реки текли по ним, медленно переливая по песчаному дну золотистую и бледную воду.

"Где же война?" -- спрашивал я себя. Поезд прошел мимо крепости Ивангород. Вдалеке за Вислой виднелись ее зеленые верки и высокие пни от срубленных во время осады вековых осокорей.

И вдруг я увидел: от полотна дороги до самого горизонта тянулись рядами через болотистую лощину, залитые водой, наспех вырытые окопы. Поезд шел по высокой дамбе. Паровоз засвистел, заскрежетали тормоза, и мы остановились -путь через Вислу был почему-то закрыт.

В наступившей тишине стало слышно, как в крепости поет сигнальный рожок горниста.

Санитары начали выскакивать из вагонов.

-- Мы здесь простоим целый час,-- крикнул мне Романин.-- Пойдемте!

Мы сбежали по крутому откосу, прошли вдоль окопов, и я начал различать в траве, выросшей, очевидно, уже после боя, множество обрывков бумаги и погнутых консервных жестянок. Они были откупорены, видимо, наспех, может быть даже штыками. Зазубренные края жестянок покрылись ржавчиной, похожей на сухую кровь.

Я не понимал, откуда на поле боя так много рваной бумаги. Это были клочки писем, газет, открыток, книг, документов, фотографических карточек, стертых, пропитанных потом. Тут же валялись втоптанные в землю солдатские фуражки. На сгоревшем кусте висело австрийское кепи с оторванным козырьком. На пригнутом к земле проволочном заграждении болтались, как будто нарочно развешанные, лоскутки бязевого солдатского белья. Колючая проволока была в бугорках ржавчины, как в бородавках.