Николай Златовратский - Авраам

– Что ж, доволен ты своим положением?

– Доволен, – твердо произнес старик, выпрямляясь и сановито поглаживая бороду, – не хочу грешить, прямо говорю – доволен. Слава тебе, господи! Потому я, Миколай Миколаич, что требуется от жизни, все исполнил, привел в закончание. Слабому опору оказал, тем, значит, и предел положил.

– То есть как это слабому?

– Так и есть. В чем всей нашей жизни положение состоит?

Дедушка Абрам любил иногда порезонерствовать, вероятно, оттого, что придерживался негласно «старинки» и часто беседовал с раскольничьими начетчиками.

– В чем же? – спросил я.

– А в том и есть, чтобы слабому опору оказывать. Пораскинь-ка умом-то, ан оно так и выйдет. Сызначала, когда я, по младенчеству своему, слаб был, родители мне опору оказывали. Возрос я, родителям своим, по дряхлости ихней, подпору обязан оказать… Так ли? У самого малыши пошли, их обязан в возраст произвести, ихней слабости поддержку дать. Поставил их на ноги – ну, и предел, значит, свой положил.

– Ну, а внучки? – кивнул я на Васю.

– Внучки – уж это сверх всего, это уж не в пример прочему. Это уж смотря как, значит, привержен, – говорил он, поглаживая по голове внука, подошедшего за стаканом к столу, – это уж смотря по послушности да смиренству перед дедом, – прибавил он, улыбаясь.

– Правду ли я говорю, как по-твоему? – спросил он меня и, не дожидаясь ответа, продолжал: – И во всем так подобает: в начальстве состоишь – слабого охрани, избытком от бога награжден – слабому поддержку окажи… Вот оно, значит, какое нам в жизни произволенье! В том и до конца живота твоего держись.

– И детьми твоими ты доволен?

– Детьми доволен. Дети у меня, надо правду тебе сказать, на редкость дети! Потому я их держал в послушности, в страхе божием. Вот, примером, Антон – изойди всю волость, такого к работе приверженного не найдешь. А смиренства, тихости, так по нынешним временам и нигде не встретишь! Чтобы он кому сгрубил, кого обидел или обманул – этого никогда запомнить даже нельзя! Истинно землепашец! Земле радеет, И жену ему бог дал, не хочу грешить, бабу правильную… Тоже тихостью да смиренством перед всеми взяла; кабы родных деток им, так и совсем бы благословенное семейство было, да вот не дает бог! Как-то уж у них и в работе-то эдакого удовольствия как будто не видно. Взяли вот мальчика, хоть и близкая родня, а все же не свой… Думается им: воспитаешь его, на него всю ласку положишь, а он, в возраст придя, тебе же укоры делать станет. От своего это точно снесешь, а от чужого-то как будто и обидно.

– А второй твой сын какой?

– Платон-то Абрамыч?

– Да.

– Про Платона Абрамыча – слов нет, вот он каков, Платон-то Абрам ыч! – говорил внушительно и с расстановкой старик всегда, когда речь заходила о младшем сыне. – Платон Абрамыч – голова! Пройди по всей округе, спроси: знаешь Платона Абрамыча? – и нет того человека, чтоб его не знал.

– Умом, значит, взял?

– Рассудком! Головой взял! Он с младости уж был отмечен. Да как я тебе скажу: стояли у нас уланы, а Платон-то Абрамыч в те поры еще маленький был, так – с бабий наперсток. Вот эти самые уланы накупят пряников, орехов и давай кричать ребятишкам: «Кто в ноги поклонится? выходи!» Ну, ребятишки глупы, сосут кулаки-то, да смотрят, а мой Платошка сейчас – хлоп в землю, не 1в пример прочим, так все только диву даются – откуда такая, значит, у него ко всему применительность!.. Ну, и накидают ему уланы полон подол гостинцев… Отцы-то да матери только и кричат: «Экое счастье этому Платошке Абрамову! Дает же господь такой разум еще во младости! И в кого бы он такой выдался?» И я вот тоже не придумаю…

– Побойчее, выходит, Антона?

– Где ж Антону против него! Антон смиренен, душевный крестьянин – слова нет, только против Платона Абра-мыча да и помыслить ему нельзя! Платону Абрамычу от всех почет, уважение…

– Он где же теперь живет и чем занимается?

– Занимается он, братец ты мой, по коммерческой части. Еще вьюношей он к землепашеству охоты не возымел… Это уж как кому: у всякого свой талан. Вот Антон – совсем земельный человек… Он только землей да крестьянским обиходом и крепок. Отбей ты его от земли, от дома – он и совсем сгиб. Его, как и всякого крестьянина земельного, забидеть недолго. А Платон Абрамыч – тот в горожанина пошел, по матери (они ведь у меня от разных матерей; вторую-то жену я из городской слободы взял). Платон Абрамыч сам себе, своим рассудком, и супругу снизыскал: верст за пятнадцать отсюда, вдову, денежную вдову… Ну, к ней в дом и вошел; дом у нее собственный, после мужа остался. Я его, Платона-то Абрамыча, по обычаю отделил, что, выходит, на его часть из нашего имущества приходилось.

– А ты часто у него бываешь?

– Часто. Я люблю к нему ездить. К родителю они с супругой почтительны, любящи. Приедешь, а они оба, ровно вперегонку, около тебя ухаживают: «Тятенька, вы бы водочки выкушали! Да ты что, тятенька, отварную-то воду одну дуешь? Помилуйте! Да мы вам церковного винца подпустим в стаканчик-то!» Так это, братец ты мой, своей услужливостью проймут, что ровно масленицу маслуешь у них! Ей-богу! Истинно обходительные люди! Конечно, по коммерческой части без этой повадки нельзя! А ввечеру народ к ним соберется, гости, господа не в редком быванье, и все это к Платону Абрамычу с уважением, ну, и к тебе, к родителю, уж кстати также, по сыну. Лестно!

– Отчего ж ты с ними не живещь? Они люди богатые, к тебе услужливые… Слаще ведь пироги-то есть, чем тюрю с квасом хлебать?

– Зовут… «Тятенька, – говорит невестка-то, – да когда же мы удостоимся вас с собой в сожительстве иметь?»… Зовут постоянно. Только я нейду.

– Что же так?

– Да не знаю, как тебе сказать. Ровно что вот не отпущает отсюда, а что – не знаю. Думается, – умереть здесь покойнее будет… Собирался, собирался, да нет вот! Погостишь с недельку, ан, глядишь, и опять сюда тянет. А обходительны!.. Непривычны мы, что ли, к этой обходительности, не знаю, как тебе это разъяснить! Да и то надо сказать: у Платона Абрамыча дело такое, что он и один при нем твердо состоит. А земледельчеству завсегда поддержка требуется. Хоть и стар я, а все же по силе-мочи пригожусь.

Дня через три, к утреннему чаю, вдруг является дед Абрам с французским хлебом в руках и улыбается.

– С гостинчиком и я! – сказал он. – Все ж как будто не даром буду от тебя кипяточком пользоваться.

– Где же это ты достал?

– Платон Абрамыч. Кушай-кась. Не забывают старика. Как только навернется от них попутчик, завсегда что-нито приспособит с ним: бараночек фунт, водочки полуштофчик (своя у них)… Утешают.

Через неделю опять тащит дед к чаю что-то в небольшой берестовой набирке и опять улыбается.

– Полакомься! – угощал он, высыпая на блюдце. Оказалась малина, впрочем, не особенно свежая и отборная.