Николай Златовратский - Авраам

Дед Абрам, несмотря на то что был слаб и его била лихорадка, старался шутить и глядеть веселее.

На мое приветствие и на мой вопрос, о чем они толкуют, дед отвечал:

– А вот гадаем, кому раньше в гроб ложиться, так грехи учитываем, чтоб уж чисто было… А коли что забудется, так пущай, кто в живе останется, за покойника справит. Об чем нам больше толковать-то? Нами уж и тына не подопрешь! – шутил дед Абрам.

– Разгуляться идешь? – спросил дед.

– Да, да.

– Ну, ступай! Побегай, пока молод. А состареешься, как мы же, так больше того, что грехи учитывать, не придется.

Я проходил весь день и вернулся только к вечеру. Каково же было мое изумление, когда я увидал следующую необычную сцену. От ворот, с завален и из окон изб любопытная деревня внимательно смотрела по направлению к избе деда Абрама, от которой неслись какие-то истерические рыдания, пересыпаемые руганью и всякими жесткими пожеланиями. Я узнал голос Маланьи Федоровны, хотя у самой избы еще не было никого заметно. Когда же я подошел на середину деревни, вдруг навстречу мне из ворот Абрамовой избы выехал тяжело нагруженный всяким скарбом воз, и на нем, как и раньше, сидела с своим сыном Маланья Федоровна. Она что-то кричала, обращаясь ко всей деревне, между тем как сам дед Абрам, спотыкаясь слабыми ногами, с открытою головой, выводил торопливо лошадь под уздцы на середину улицы. За этим возом, из-под ворот, выехал другой. Как и прежде, нервно и зло дергая вожжами, шел за ним Платон Абрамыч в розовой ситцевой рубахе, в жилетке с разноцветными стеклянными пуговками и в новом суконном картузе. Он был красен и весь в поту от волнения, а широко открытые глаза его, как у помешанного, бегали из стороны в сторону.

Дед Абрам поставил лошадь по направлению к верее сделал несколько шагов с ней по дороге, ударил ее вожжами, потом перебросил их ей на спину, отойдя, махнул вслед уезжавшим рукой.

– Добрые люди! Добрые люди! Посмотрите! Возлюбуйтесь! Какие дела-то у вас делают, дела-то какие! – наконец разобрал я, как причитала Маланья Федоровна, подбирая брошенные дедом вожжи. – Родители детей своих изгоняют! кровь свою, кровь пьют! Милые, да виданное ли это дело? За ласку-то нежную! За обходительность-то нашу! Возлюбуйтесь, добрые люди! – визгливо выкрикивала она, поворачивая постоянно к деревне свое раскрасневшееся лицо.

– С богом!..– говорил ей в ответ дед Абрам, махая рукой, когда быстро проехал мимо него Платон Абрамыч, не сказав ни слова, и только так дернул вожжами, что лошадь шарахнулась в сторону и чуть не упала. Он выругал ее, и оба воза скрылись за околицей. Но долго еще из-за околицы неслись в деревню выкрики и причитания Маланьи Федоровны.

В это время уже почти совсем закатившееся солнце выглянуло в ложбину между холмами и последними красноватыми лучами облило деревенскую улицу, на середине которой все еще стояла высокая, несколько сгорбленная фигура седого старика, в синей изгребной рубахе, посконных штанах и лаптях, с открытою головой и широкою сивою бородой, которую раздувал слегка налетавший из-за околицы сырой вечерний ветер. Наконец он, поглаживая бороду и задумчиво опустив голову, поплелся медленно к своей избе.

Я уже успел раздеться и, усталый, лег на лавку. Какая-то безмолвная тишина воцарилась неожиданно кругом. Легко вздохнулось в груди. Так после мучительной, но искусной операции трудно стонавший больной вдруг чувствует, как невыносимая тяжесть свалилась с его плеч и его грудь вздохнула свободно в первый раз после долгих, мучительных, бессонных ночей. И вдруг среди этой тишины раздался знакомый звук: скрипнула тихо дверь, в нее выглянуло благодушное лицо деда Абрама и раздался обычный прежде но давно уже забытый вопрос:

– Не наставить ли кипяточку?

– Да, да, дедушка Авраам! Непременно! – вскрикнул я.

И затем опять услыхал я нетерпеливую хлопотню деда со внуком около самовара и обычные обучения «порядку».

За моим самоваром опять очутились мы втроем: я, дед и внук.

– Ну, что, дедушка, получше ли тебе? – спросил я.

– Получше, кажись… А все плохо… Чую, что все уж не то что-то… Оборвалось!

Действительно, хотя он и старался по-прежнему благодушно улыбаться, но что-то страдальческое виднелось в этой улыбке, а державшие блюдце грубые, заскорузлые руки дрожали так, что чуть не выливалась с него вода. О Платоне Абрамыче мы не говорили больше, так как на мой вопрос: «Почему это все так случилось?» – дед отвечал нехотя: «Что тут! Видимое дело»…

Очевидно, ему было тяжело говорить об этом.

Скоро я распростился с дедом – и навсегда. Полгода спустя, в начале весны, я встретил в городе приехавшего на базар Антона. Он сообщил мне, что деду становилось зимой все хуже, что на рождестве его похоронили, что Платон Абрамыч на похоронах не был и что на деревне и на селе, у попов, посейчас еще, вспоминая старика, прозывают его не иначе как дедушкой Авраамом.

Родился в городе Владимире в семье мелкого чиновника, выходца из среды сельского духовенства. Образование получил во Владимирской гимназии, которую окончил в 1864 г. Семья Златовратских была одним из центров культурной жизни провинциального Владимира тех лет. Отец в годы крестьянской реформы активно участвовал в комиссиях и комитетах, был учредителем первой в городе общественной библиотеки. Дядя будущего писателя А. П. Златовратский был другом Добролюбова, так что уже в гимназии Златовратский читал «Колокол» А. И. Герцена, сочинения Н. А. Добролюбова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, увлекался поэзией Н. А. Некрасова, влияние которой чувствуется в его юношеских стихах. В детстве и отрочестве Златовратский подолгу гостил в деревне у многочисленных родственников из круга сельского духовенства, а в доме отца часто встречался с мужиками-ходоками, искателями правды.

По окончании гимназии Златовратский поступил в Петербургский технологический институт, но учиться не смог по стесненным семейным обстоятельствам. Пришлось самому кормить себя литературным трудом. В 1866 г. он дебютировал в «Отечественных записках» рассказом «Чупринский мир», а затем печатал мелкие очерки в журналах «Искра» и «Будильник».

Доведя себя до полного истощения и нервного расстройства, он вынужден был покинуть Петербург и вернулся на родину. Здесь была создана первая крупная повесть писателя «Крестьяне-присяжные» (1874—1875), опубликованная в некрасовских «Отечественных записках». В ней уже определились народнические взгляды писателя: вера в коренные «устои» народной жизни – общинное самоуправление и мирскую солидарность. Народническими симпатиями овеяны излюбленные крестьянские типы Златовратского в рассказах «Авраам» (1878), «Деревенский король Лир» (1880), «Горе старого Кабана» (1880). «Мирским заступникам» из среды народнической молодежи посвящена повесть «Золотые сердца» (1877), нерушимые устои народной жизни писатель поэтизирует в центральном своем произведении – романе «Устои», опубликованном в «Отечественных записках» в 1878—1883 гг. Глубокое исследование внутреннего устройства общинных отношений в деревне дается в очерках «Деревенские будни» (1879). Общину писатель считал единственным средством борьбы с мироедами и «краеугольным камнем нашей народной жизни».