Олег Павлов - Эпилогия

Это был проверенный человек. Ему доверял свой компьютер сам Владимир Семенович Маканин, а знала как компьютерного гения добрая половина литературной Москвы. Дмитрий Голубовский живо начинал, а после ушел от литературы в компьютер, будто в скит. Он говорил, что хочет понять себя и тому подобное, а потом снова в литературу прийти, и на этот раз уже навсегда. Когда мне назвали его имя, я вспомнил с отчаянием, что рассказы этого человека однажды с похмелья разругал на совещании молодых писателей и даже посоветовал ему больше не писать. В ответ этот человек, чуть нагловатый на вид, похожий на скаута, с зализанным прямым проборчиком и в очках, только самодовольно улыбнулся - мой топор не отрубил ему головы, потому что он давно уже ничего не писал. Голубовский, как я после понял, по этой самой причине считал себя недосягаемым и неприкасаемым: он себя заморозил в блестящем творческом состоянии, а разморозиться полагал лет через двадцать, в том же блестящем творческом состоянии, когда у таких, как я, уже высохнут от скуки чернила. Номер телефона его толком никто не знал. Он жил в каком-то общежитии работников Сбербанка и на связь выходил сам. Но его номер телефонный скрывали даже те, кому он все же был известен: Голубовского еще и с трепетом прятали от внешнего мира его родные и близкие, как если бы звонки по телефону даже не на нервы ему действовали, а разрушали мозг.

Тот, кто снабдил меня телефоном Голубовского, взял с меня клятву, что я никогда не выдам его имени,- потому молчу. Деваться мне было некуда, и я, предвидя даже не отказ, а пытку унижением, все же позвонил. Голубовский меня хорошо помнил, но унижать не стал. Чувствовалось только, что, плавая в море всеобщей литераторской компьютерной тупости, он не то что устал, а изможден. Загробным голосом он стал мне говорить, что надо делать, но я ничего не понимал - я не знал даже английского языка. Однако он был благородный человек. Почуяв это, я описал ему всю гибельность своего положения, если не извлеку роман. Преодолевая и усталость, и, наверное, отвращение, он наконец сдался и пообещал приехать со своим маленьким компьютером спасать мой смертельно больной. Он приехал, но моя машина оказалась даже без нужных разъемов. Не было и подходящих дисководов, ничего у меня не было - так я узнал наконец, что стал хозяином дикой бездомной собаки, без роду и племени.

Голубовского, однако, успел заинтересовать мой роман. Он даже предложил его теперь же заморозить в сломанном компьютере, а починить компьютер и разморозить роман лет эдак через двадцать, а лучше всего, чтоб я завещал починить свой компьютер только через сто лет после смерти. Притом он рассуждал, говорил вдумчиво и всерьез, возможно, даже надеясь убедить меня воспользоваться случаем и понадеяться не на тлен, а на бессмертие. Когда я заговаривал про аванс, он брезгливо морщился, не понимая, отчего меня так мучает, что я взял денег в долг от какой-то бренной редакции. Он сам был должен, с тех пор как заморозился, в двух или трех издательствах. "Авансы надо брать, раз их дают...- рассуждал он.- Отчего ж не взять аванс, раз это деньги?.. Но никто не может заставить художника творить".

Тогда я честно сознался Голубовскому, что умею писать, только отдавая долги, а если же я не буду отдавать авансов, то погибнет мое вдохновение. Сознался ему еще в такой банальности, что хочу дописать роман. А что не могу прожить дня без строчки - это уж звучало, будто б поведал на призывной комиссии, что страдаю энурезом. После этого признания Голубовский не возражал. На следующий день он брезгливо приехал ко мне снова, со всем нужным для операции, и начал будто роды принимать у моего компьютера. Много часов извлекал Голубовский из его чрева мой роман. Когда он его извлек, то честно мне признался, что компьютеру моему осталось недолго жить. Вопрос был и технический, и духовный: что в нем ломалось, Голубовский так и не постиг, но, видя, что обрушилось чуть не все, предрекал ему гибель. Но мне уже не на чем было больше работать - печатная машинка с бухгалтерской кареткой была мной разобрана и поломана (читай о первом искушении автора), когда на письменный стол водрузился компьютер.

Мне оставались считанные недели, но и дописать надо было немного главу, две, три. Без всякого вранья, так как дело было серьезным, я приладил на компьютере иконку своего святого и молился - чтобы включилось и чтобы не завис. Все копировал, и самым ужасным сном моим было, что я забыл скопировать написанный текст. Однажды утром я обнаружил, что вместо директории ROMAN в компьютере возникла директория ANTIHRIST. Думая, что романа уже нет, я открыл в полуобморочном состоянии эту директорию, но все файлы глав выстроились как на параде и целы были внутри. Глазам я своим не верил: если это был какой-то сбой, то из миллиона, а, наверное, из триллиона возможных вариантов как мог возникнуть именно этот? Откуда?! Уже как в последний раз я позвонил Голубовскому, исповедался ему. Когда Голубовский узнал о телеграммке, посланной в мой компьютер, то долго молчал и в конце концов внушительно произнес: "Меняй машину. Это будет стоить долларов пятьсот". "Что?" "Новая хорошая машина",- ответил он невозмутимо. "А если это знак? Такое может быть?" "Ты в Бога веришь..." - то ли спросил, то ли выдохнул устало Голубовский, но я понял это как вопрос и, не позволяя себе хоть на мгновение усомниться, ответил ему почти как священнику: "Верю". "Ну, тогда это, конечно, знак. Иди к попу, свечку поставь! - ехидно хохотнул Голубовский.- Писать - это вообще великий грех..." И тут я вздрогнул от ощущения, будто все это уже однажды слышал: да ведь теми же словами угостил меня однажды воцерковленный сосед мой Малофеев, сказав: "Все пишете, все фарисействуете... А вот Христос не то что не читал и не писал, а даже был неграмотный! Я вот, простой человек, только читать умею, а мне и то совесть за это покоя не дает. Я, наверное, отрекусь от грамотности - грех это. Мое мнение такое, как православного, что оставлю в себе только способность считать, буду жить как монах. В математике греха нет. Цифры, они, понимаешь, людям не врут и не затуманивают мозги. А в буковках - все зло!" Так или иначе, но я писал под спудом этого события и под влиянием же этого события изменил финал: вся фабула романа велась к самоубийству героя, но это самоубийство не произошло. Под страхом, возможно, под страхом аномальным, ненормальным, финал повернул на полной скорости мимо этого самоубийства. В мое сознание намертво вошло, что самоубийство - это грех. Критики поедом ели за этот финал. Писали, возмущались все кому не лень, что подлец-герой у автора остается в финале жить да еще и радуется, подлец, жизни! В журнале "Наша Москва" ужаснулся добрый христианин; журнал "Наш новый мир" сравнил меня отчего-то с каким-то "сантехником Васей", а "Наше знамя" радостно отозвалось прогрессивно-либеральной статьей "Сделка с героем", из которой следовало, что герой в романе - не наш герой, жизнь не наша жизнь и сам роман - не наш роман. Как бы сказал Малофеев: "Там не то что катарсис отсутствует, но даже апокалипсиса нет!"