Борис Пильняк - Мать сыра-земля

Кузя замолчал. Некульев тоже молчал. Ехали шагом в кромешном мраке. Изредка горели на земле ивановские червячки.

- А то вот еще, кстати сказать, жил в одном селе мужик, очень умный, хозяйственный мужик, звали, скажем, Илья Иванович, - начал не спеша и напевно Кузя. - А у него была жена красавица, молодуха, и жена мужу верная, звать - Аннушка. А село было большое и в ем, заметьте, три церкви разным богам... И вот пошла Аннушка к обедне, а кстати сказать, в каждой церкви обедни начинались в разное время. Идет Аннушка, а навстречу ей поп: - "Так и так, здравствуй, Аннушка", - а потом в сторонку: - "Так и так, Аннушка, как бы нам встретиться вечерком, на зорьке?" - "Чтой-то вы, батюшка?" - ему Аннушка, да шасть от него, прямо в другую церкву. А навстречу ей другой поп: - "Так и так, здравствуй, Аннушка!" - и опять в сторону: - "Так и так Аннушка, не антиресуешся ли ты со мной переночевать?"

- Ты это про что говоришь-то? - спросил недоуменно Некульев.

- А это я сказку рассказываю, - очень все любят, как я рассказываю.

- - И еще был бодрый солнечный день, - день, который благостным солнцем вышел из сырого мрака степной грозовой ночи, когда до одури пахло и лесною, и земною, - благодатью. Легкие бухнули, как рубка от воды, хорошо пахнет, когда неклены топятся солнцем. Оторопелый белый дом ящерками и осколками стекол грелся на солнце, и с виноградника на террасе, едва лишь коснуться его, зрелые падали капли дождя. Волга над обрывом плавила солнце, нельзя было смотреть. Если вставить рамы, привинтить дверные ручки, вмазать отдушники и дверцы к печам, застлать растащенный паркет новым полом, - дом будет попрежнему исправен, все пустяки! - И из дальних комнат, глухо отчеканивая потолочным эхо шаги, в комнату, где на наружной двери была вывеска - "контора", - вышел бодрый человек в синей косоворотке, в охотничьих сапогах, - красавец, кольцекудрый, молодой. Пенснэ перед глазами сидели как влитые, - совсем не так, как непокорствовали волосы. В конторе, скучной как вся бухгалтерия земного шара, на чертежном столе лежали планы и карты, и на другом - зеленое сукно было залито чернилами и стеарипом многих ночей и писак, - и солнце в окна несло бодрость всего земного шара. Навстречу Некульеву шагнул Кузя. Руки по швам, - и был Кузя босоног, в синих суконных жандармских штанах и бесцветной от времени рубахе, не подпоясанный и с растегнутым воротом, и были у Кузи огромные бурые - страшные - усы, делавшие доброе его круглое лицо никак не страшным, а глуповатым. Кузя сказал:

- Честь имею доложить, там объездчики пришли, мужики, - лесокрадов объездчики доставили. А еще спрашивает вас женщина. - Допустить?

- Пускай всех.

- Честь имею доложить, старый лесничий со всеми вот в это окошко говорили, специально на этот случай велено в стене дыру сделать.

- Пускай всех.

На несколько минут в конторе был митинг, ввалили мужики; - кто из них был пойман на порубке, кто пришел ходоком - разобрать возможности не было; объездчики выстроились по-солдатски, в ряд, с винтовками. Загалдели мужики миролюбиво, но сторожко: - "Леса теперь наши, сами хозява!" "Как ты товарищ сам коммунист, - желам пилить в Мокром буераке, как он Кадомский!" - "Немцы из-за Волги, - ежели на нашу сторону в леса поедут, все ноги переломаем!.." - "Татары вот тоже либо мордва." - "Ты, товарищ-барин, рассуди толком, - мы пилили и желаем продать в Саратов по сходной цене!" - Сказал Некульев весело: - "Дурака, товарищи, ломать нечего и нечего дураками прикидываться. Что я коммунист, - это верно, а грабить лесов я не дам. И сами вы знаете, что это не дело, а орать я тоже умею, глотка здоровая." - Рядом с Некульевым стал мужик, босиком, в армяке, в руках держал меховую шапку, - Некульев сказал: - "Ну что ты шапку ломаешь, как не стыдно, надень!" - Мужик смутился, шмыгнул глазами, поспешил надеть, сдернул, злобно ответил: - "Чай здесь изба, образа висят!.." - Попарно, не спеша и покойно вошли в комнату шестеро, немцы, все в жилетах, но оборванцы, как и русские. - "Konnen Sie deutsch sprechen?" - спросил немец. - Мужики загалдели о немцах, - вон, наши леса! - Некульев сел на стол, вытянул вперед ноги, покачался на столе, заговорил деловито: - "Товарищи, вы садитесь на окнах, что ли, - давайте говорить толком. Тут вот арестованные есть, так я их отпущу, и пилы и топоры верну - не в этом дело. А лесов без толку пилить нельзя, посудите сами" - - и заговорил о вещах, ясных ему, как выеденные яйца. - Мужики и немцы ушли молча, многие к концу разговора шапки, все же, понадевали, последним сказал Некульев дружески: - "Делать я, товарищи, буду, как необходимо, и сделаю, что надо, - а вы как хотите!.." Некульев любил быть "без дураков". -

Кузя выстроился во фронт, сказал:

- Честь имею доложить, - яишек вы не хотите ли, либо молока? У самих у нас нету, - Маряша в колонку к немцам сплават. -

- Мне вообще надо с твоей женой поговорить, чтобы кормила меня, - давайте есть вместе. Яиц купите. -

И было солнечное утро, и был бодр и красив молодостью и бодростью Некульев, и стоял босой, руки по швам глупорожий Кузя, - когда вошла в контору прекраснейшая женщина, Арина Арсеньева, кожевенница. Конторское зеленое сукно было закапано многими стеаринами и чернилами.

- "Мне надо получить у вас ордер на корье. Драть корье мы будем своими силами. Вот мандат, - корье мне нужно для шихановских кожевенных заводов" - и на мандате вправо вверху "пролетарии всех стран, соединяйтесь!", - и на документах, на членской книжке - прекрасные обоим слова Российская Коммунистическая Партия. - "Ваш предшественник убит? - князь убит?" - "Мужики кругом в настоящей в крестьянской войне с лесами." Разговор их был длинен, странен и - бодр, бодр как бодрость всего солнца. - У одного - там где-то, лесной институт в Германии, Российские заводы и заводские поселки, быть революционером - это профессия, в заводских казармах, в корридорах тусклые огни, и так сладок сон в тот час, когда стучит по комарам будило ("вставайте, вставайте, - на смену, - гудок прогудел!") - а мир прекрасен, мир солнечен, потому что - через лесной институт, через окопы на Нароче - от детства на Урале, от книг в картонных переплетах (долины под горою, - а за горою, в дебрях, где кажется и не был человек, медведи и монах в землянке) - твердая воля и твердая вера в прекрасность мира - "без дураков": - это у Некульева, - и все шахматно верно и здесь, в Медынах, и там в Москве, и в Галле, и в Париже, и в Лондоне, и на Уральских заводах. - И у нее: - Волга, Поволжские степи, Заволжье, забор на краю села, - по ту сторону забора разбойные степи и путины, по эту - чаны с дубящейся кожей и трупный запах кож и дубья - и этот запах даже в доме, даже от воскресных пирогов, пухлых, как перина, и от перин, как в праздник пироги, и ладан матери (мать умерла, когда было тринадцать лет и надо было мать заменить по хозяйству и научиться кожевенному делу) и, отец, как бычья дубленая кожа из чана, и часы с кукушкой, и домовой за печкой, и черти, - и тринадцати лет в третьем классе гимназии - уже оформилась под коричневым платьицем грудь, - и обильно возросла к семнадцати заволжская красавица девушка-женщина; Петербург и курсы встретили туманной прямолинейностью, но туманы были низки как потолки дома, и на Шестнадцатой Линии в студенческой не надо было изводить клопов, - но все же потолки после них - дома, когда умер отец - показались еще ниже, душными, закопченными, домового за печкой уже не было, а запах кож напомнил таинственное детство; - она вошла в дом - как луна в ночь, старший приказчик - бульдогом - принес просаленные бухгалтерские книги, а жандармы прикатили крысами, шарили, шуршали, - ни с домом, ни с бухгалтерией, ни с крысами примириться нельзя, никогда, кричать громко право дала красота, и тюремные корридоры стали Петербургскою прямолинейностью, где луну никогда и никак не потушишь: это у Арины Арсеньевой, - и тоже все шахматно верно и кожевенные заводы (ими пахнет детство) нужны для Красной армии, их необходимо пустить. Годы у женщин сменяют солнечность лунностью: семнадцати-летняя обильность к тридцати годам - тяжелое вино, когда все время было не до вин. - "И эти места, и леса, все Поволжье я знаю доподлинно." - -