Николай Чернышевский - Пролог

Степенною поступью вошла Настя, с постным лицом; как же иначе? — Зинаида Никаноровна страдает.

Не печалься, Настя: мне гораздо лучше. — Настя перестала печалиться, сохраняя, однако же, самую важную степенность. Зинаида Никаноровна рассказала ей, какие бутылки надобно подать к закуске. — Пожалуйста же, чтобы все это было поскорее: я и так виновата перед Владимиром Алексеичем, давно было надобно подумать об этом, я все забывала. — Настя повернулась — не на одной ножке, а с образцовою солидностью. — Постой, постой, Настя: я должна была сказать тебе еще о чем-то, не помню… — Настя оставалась, полуобернувшись опять к ней. — Дай вспомнить, Настя. — ах боже мой! — Сейчас думала об этом и не могу вспомнить… — Настя подошла опять к постели и стала, опершись ручкой о спинку кровати, у ног выздоравливающей. Выздоравливающая закрыла глаза, как и принято делать для пособия памяти, особенно, когда чувствуешь слабость… Настя стояла, немножко опираясь локотком о спинку кровати. — закинула ножку за ножку. — начала улыбаться мне и поигрывать по ковру носком ножки, закинутой за ножку, поигрывать свободной ручкою по шнуркам спенсера, подбрасывать свое янтарное ожерелье с крестиком: Зинаида Никаноровна не видит; и мало того, что не видит: оставила ее здесь, а должна знать ее характер; стало быть, не рассердится, если и увидит… Так понимали мы с Настею. Потому она нее живее кокетничала шаловливыми жестами, а я взглядами ободрял ее. Играя ожерельем, Настя начала покачиваться на локотке всем корпусом. — Зинаида Никаноровна раскрыла глаза и с ласковою строгостью сказала: «Перестань дурачиться, Настя». Настя перестала покачиваться корпусом и бросать мне улыбки, обратила внимательный взгляд на Зинаиду Никаноровну, но продолжала, хоть потише прежнего, играть ожерельем и стоять на одной ножке, опершись на локоток. — «Вот что, Настя, — начала Зинаида Никаноровна, вспомнив наконец: — Владимир Алексеич останется здесь еще довольно долго, поэтому распорядись, чтобы покормили его лошадей и чтобы кучер поужинал. Боже мой, как слаба память! Столько времени не могла вспомнить такой обыкновенной вещи!» — заметила она мне и продолжала опять Насте: — «Не забудь же и не повесничай. Да, еще: пойди сюда, нагнись ко мне». — Настя подошла, стала между постелью и моим, креслом, нагнулась ухом к Зинаиде Никаноровне; юбчонка оттопырилась сзади, голые полоски около подколенок засветились подле моих колен; юбчонка закрывала мои руки от Зинаиды Никаноровны; я рассудил, что было бы невежливостью не погладить эти голые полоски, и погладил их с величайшею скромностью, не касаясь рукою выше вершка, много двух, от колен: больше того уже не было бы соблюдением вежливости, было бы неделикатностью; кожа была гладка и нежна, как ни у одной из прежних моих приятельниц. — не исключая и Анюты. — А Зинаида Никаноровна между тем шептала: — «Я очень утомлена и, быть может, задремлю, пока гость будет пить чай; нужды нет, Настя, разбуди меня, когда он покушает; тотчас разбуди, не жалей меня и не сказывай ему».

К счастию для выздоравливающей, я слышал каждое слово этого шепота. Я протестовал. Как же можно будить, если она заснет? — Сон — это самое целебное лекарство. Будить! — Никак! — Зинаида Никаноровна поспорила, но принуждена была уступить: я был непоколебим и, главное, очевиднейшим образом прав. — Настя слушала спор, выпрямившись, и юбчонка ее теперь лет жала позументом подола на моей руке, остававшейся по-прежнему совершенно скромною в необходимой вежливости. — Зинаида Никаноровна уступила моему протесту, я подобрал руку, и Настя, повернувшись на одной ножке, выпорхнула, немножко пританцовывая. — Когда она скрылась, Зинаида Никаноровна взяла платок и поднесла его к глазам.

— Боже мой, боже мой! — Вы видели эту девушку — она моя любимица, потому что… она моя родственница, она… она… дочь моей матери… Я не могу без слез думать о Насте… Она моя сестра, я так люблю ее, но этот бездушный человек, — мой муж. — не знает никаких чувств и не может уважать их в других. Он подл и безжалостен в своем разврате… Но Настю я не разлюбила… и она меня любит по-прежнему — одну меня… Я лишилась надежды удержать ее от шалостей. — но она любит одну меня…

Мать Зинаиды Никаноровны рано осталась вдовою. Отец Насти не захотел ни жениться, ни даже заботиться о дочери. У матери не было средств отослать дочь на воспитание куда-нибудь, а была надежда встретить другого человека, более благородного, чем отец Насти. Надобно было скрыть связь с отцом Насти. Малютка была записана дочерью крестьянки; это семейство было отдано в приданое Зинаиде Никаноровне. Насте было тогда лет десять. Зинаида Никаноровна взяла сестру к себе. Могла держать ее как любимицу, но не как сестру: мать была вновь замужем, надобно было по-прежнему скрывать происхождение Насти. Но муж Зинаиды Никаноровны знал, что эта девочка — ее сестра… Ничто не остановило его… Насте было тогда только четырнадцать лет. Настю нельзя винить…

Настю нельзя. Но можно винить тебя, бессовестная интригантка. Ты знала, что твой муж — мерзавец: ты знала, что ты своим примером и потворством распутству твоего мужа развратила всех своих служанок. Ты могла не желать. — и я верю, ты не желала, чтобы твоя сестра была похожа на них и на тебя. Я верю этому. Но ты должна была понимать, что твой дом — вертеп разврата — не годится быть местом воспитания. У тебя были средства поместить ребенка в образованное и честное семейство. Ты говоришь, ты любишь ее: верю. — но твоя любовь к ней только любовь забавляться ею. Тебе нравилось иметь куклу, ты… но не велика будет беда бросить этот вздор, чтоб идти обедать, когда зовут обедать. Не буду иметь времени докончить? — И в этом не будет особенного убытка. Впрочем, очень доволен тем, что с пера шли такие бесконечные подробности: это помогло мне терпеливее ждать возвращения Мери.

Через полчаса пора будет ехать к милой куколке. Полчаса на описание всего того, предисловие к чему писалось целых шесть часов! — Живописная и драматическая обстоятельность рассказа должна замениться сжатостью, энергиею, философским глубокомыслием. — из Маколея надобно мне стать Тацитом.

Зинаида Никаноровна говорила о Насте с аффектациею, сквозь которую едва-едва можно было видеть слабенькие проблески любви к побочной сестре. Но и того рыло уже довольно, чтоб удивить меня: я не предполагал, чтоб эта интригантка могла иметь к сестре хоть столько доброго чувства, сколько обыкновенный человек имеет к каждому из людей, мимо которых идет по улице. Вбежала Настя: чай и закуска готовы; мы пошли с Настею и провели десять минут за чаем, две минуты за закускою, остальное время от половины девятого до десяти в занятиях, возможность которых, конечно, не предвидела Зинаида Никаноровна, без сомнения дремавшая все это время. Наконец Настя объявила, что я должен идти к Зинаиде Никаноровне, и прогнала меня. Действительно, милая куколка измучилась, кувыркаясь, взлезая на плечи мне и повесничая всяческими бесстыдничествами. Через полчаса она придет за мною к Зинаиде Никаноровне. Мы поедем; у крыльца нашего дома я выйду из экипажа, она останется спрятанная в нем. Я возьму денег, белье себе — то есть переговорю с Виктором Львовичем, который, без сомнения, ждет меня, — выйду, сяду, и мы едем в Симбухино, садимся там на пароход, который отходит на рассвете. — и едем дня на три в Симбирск, где она будет объедаться ананасами. — Я мог быть вперед уверен, что не понадоблюсь больше ни Зинаиде Никаноровне, ни Виктору Львовичу; когда я так полюбил подарок Зинаиды Никаноровны, она не будет сомневаться в искренности моих советов, и Виктор Львович может забыть о ее существовании.