Николай Чернышевский - Пролог

— У вас будет отрада. — сказал я, лишь бы сказать что-нибудь, потому что ее ужас перед этою мрачною жизнью тяготел и надо мною: мне не было жаль ее, потому что она сама избрала для себя все эти лишения — но лишения были тяжелы. — и мысль о такой жизни для нее тяготила меня: — У вас будет отрада. — вы забываете…

— Свидания с Виктором Львовичем? — Да, они одни будут перерывать эту пустую, мрачную монотонность одиночества. — но они будут визитами в тюрьму. — как ни долги, слишком коротки. — как ни часты, слишком редки, чтобы жизнь в тюремной келье не была жизнью в тюремной келье. — одинокою, пустою, мрачною…

— У вас будет другая отрада, я говорил о детях.

— У меня не будет детей. — не будет… никогда!.. Я не должна иметь детей… никогда! Нет, его дети не будут иметь жалобы против меня, что я отниму у них что-нибудь… Ни любви его, ни даже части наследства после него… Я не имею права. — они могли бы тогда справедливо чуждаться меня. — я не хочу этого. — они должны любить меня, и пусть они будут мне вместо родных детей!.. — Она зарыдала, вскочила и ушла быстрыми шагами.

Я сидел в унынии, горьком почти до злобы: как прекрасна могла бы она быть, если бы захотела! — Как прекрасна была б она, если бы в ней было поменьше честолюбия! Мне было жаль ее до того, что я негодовал на нее: зачем она захотела быть такою, чтобы мне было жаль ее!..

— Владимир Алексеич, вы еще здесь? — раздался ее голос. — я услышал и легкую, твердую поступь ее по песку дорожки за изгибом аллеи: она шла назад.

— Еще здесь, Марья Дмитриевна, — Я встал и пошел навстречу.

— Я увлеклась и наговорила много лишнего. — и ушла, забывши договорить о том, что надобно. Я сказала, что мне хотелось бы уехать. — и чем скорее, тем лучше для меня. Но вы понимаете, мой отъезд поведет к тому, что и он с детыми скоро поедет за мною в Петербург. Я вовсе не потребовала бы этого. Я убеждена, что и два и три месяца разлуки не были бы страшны мне, а летнего сезона остается только месяц. — тем меньше для меня надобности опасаться. — конечно, я предполагаю, что вы не воспользовались бы моим отсутствием, чтобы действовать против меня. — так?

— Вы сказали, что хотите, чтобы очень долго. — вероятно до замужества Надежды Викторовны. — никто в Петербурге не знал о вас.

— Да, до замужества Надежды Викторовны.

— Когда вы так решили, что ж я могу иметь против вас? Его связь с вами не будет вредить хорошим отношениям Надежды Викторовны к отцу, пока для ее счастья важно, чтобы она оставалась расположена доверять его советам. За него, за Юриньку, и в особенности за Надежду Викторовну, я буду даже рад тому, что он привязан к вам, а не к какой-нибудь другой женщине. Он не может не иметь любовницы. И уже не говоря о женщинах вроде Зинаиды Никаноровны Дедюхиной, даже какая-нибудь танцовщица в Петербурге. — пусть сама по себе и хорошая, добрая женщина, все-таки будет, разумеется, только отвлекать его от детей. А при вас он думает о них больше, нежели без вас. За него и за них я рад вашей связи. — мне жаль только саму вас, Марья Дмитриевна. Ах, зачем вы не такая прекрасная, какою следовало бы вам быть!..

— И мне самой жаль, что я не такая прекрасная, как нравилось бы вам. — сказала она, засмеявшись. — Но об этом мы всегда успеем говорить, а я устала от этих волнений, до которых опять довел меня ваш идеализм: ещё была слаба от истерики поутру. — и расплакалась! Я очень утомилась, надобно идти лечь. Я вернулась только сказать: как ни хочется мне уехать, я не говорила и не хочу говорить об этом Виктору Львовичу. Я не знаю. — приятно ли было б это для Надежды Викторовны. Или, лучше сказать, я уверена, что это огорчило бы ее. Вы понимаете, хоть я и посоветую ему оставаться без меня здесь, скользко будет хотеться Надежде Викторовне, но в этом деле мои слова ничего не значили бы: он не выдержал бы недели. Пожалуйста же, поговорите прежде с Надеждою Викторовною, как понравилось бы ей: ехать в Петербург через полторы, две недели. — я не так коротка с нею, чтобы могла судить наверное. — я опасалась, что это было б очень неприятно ей, но могла ошибаться. Поговорите с нею вы, и после того вы сделаете, как сам рассудите: сказать Виктору Львовичу, чтоб я уехала, или не говорить.

— Я уверен, Марья Дмитриевна, что Надежде Викторовне будет не совсем приятно расставаться с деревнею: эта школа для девочек, эти посещения больных, да и то, что здесь свобода, приволье. — эти Власовы. — все это мило, жаль расстаться; но такое огорчение не стоит брать в расчет.

— Всего этого не стоило бы брать в расчет, Владимир Алексеич. — и я не приняла бы. — давно б уехала, и вы теперь уже собирались бы ехать. Но мне кажется, что огорчение Надежды Викторовны было бы глубже. — и более достойно уважения.

— Что ж еще, кроме этих милых, но не важных чувств, могло бы привязывать ее к деревне?

— Поговорите с нею. — как покажется вам; я не хочу говорить. — чтобы вам под влиянием моих мыслей не показалось то, чего, может быть, и нет.

— Что ж это? Секрет, любовь?

— Будто вы не знаете ее!

Столько нежности было в ее словах, столько нежной заботливости в ее желании, чтобы я не говорил с отцом, не узнав чувств дочери! Она не говорила, не хочет говорить ему, что она хочет уехать, потому что ее желание — его закон, а для дочери, быть может, лучше оставаться в деревне! — Дочь кроткая девушка, уступчивая, скроет, согласится. — скажет: «И мне приятно уехать», когда он скажет: «Я соскучился здесь»…

— А если Надежда, будет говорить, что ей очень приятно остаться здесь подольше?

— Как вы рассудите. Я вам сказала, что лучше для меня. — но решайте вы. Вы лучше меня увидите, хорошо ли это для Надежды Викторовны. Я говорю вам, быть может, я и ошибалась: я горничная и не могу быть интимна с нею. — в особенности теперь. С Власовою я еще осторожнее, хоть и кажусь свободнее. Узнавать через него я не хотела: он мог бы не суметь говорить так, чтобы она не заметила, что приятнее ему. — и я узнала бы от него не ее мысли, а то, на что согласна она из любви к нему. Трудно заботиться о счастье такой девушки, в которой так мало эгоизма, так много кротости, уступчивости, любви!

— Как вы хороша, Марья Дмитриевна, когда вы говорите о ней! — Зачем же вы захотели… — я не договорил, голос у меня перервался от слез. — от слез волнения безумною надеждою, что Мери могла бы принести свое честолюбие в жертву своей любви к Надежде Викторовне: она так искренне и сильно любит эту кроткую, милую девушку…

Она могла бы чувствовать, что такая победа над собою милее всего, к чему стремится она… И как прекрасна была бы она тогда!.. — Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна, мне жаль вас!.. — только и мог я говорить, а сам плакал.

— Вы опять плачете о том, зачем я не так хороша, как бы надобно по-вашему? — Юноша, это невозможно, так нельзя жить на свете, — сказала она с грустною шутливостью: — Но за то, что вы сам еще такой хороший юноша и такой добрый друг, поцелуйте меня.