Николай Чернышевский - Пролог

— Именно поэтому-то и очень трудно понять вас: вы слишком не похожа по характеру на других женщин.

— Мой муж говорит, это потому, что все они, так или иначе, невольницы. Он говорит, что я никогда не могла бы стать похожа на невольницу. Не знаю; он слишком любит меня, поэтому, как говорит со мною обо мне, фантазирует до смешного.

— И вы, я уверен, несколько преувеличиваете, когда говорите о том, как он изнуряет себя работою. Я не замечал, чтобы он когда-нибудь был похож на изнуренного. Правда, он несколько бледноват, но всмотревшись, видишь, что это уже природный цвет, не болезненный. — Вы огорчаетесь тем, что он отказывает себе во всяких развлечениях; он не отказывает себе в них: они действительно скучны ему. Когда втянешься в работу, которая по сердцу, она становится занимательнее всяких развлечений. Иногда и мне случалось испытывать это, хоть вообще у меня были слишком дурные привычки.

— Благодарю вас, Нивельзин, за то, что вы говорите так хорошо. Я и сама понимаю, что отчасти я могу преувеличивать. Но в самом деле он работает слишком много… Знаете ли, что мне вздумалось? — Он так хвалит вас. Он говорит, что вы и очень умный и что у вас благородный образ мыслей. Я знаю, вам нет надобности писать. Но вы сами сказали, что находили удовольствие в работе, даже и тогда, когда вели рассеянную жизнь. Попробовали бы вы сделаться писателем, Нивельзин: может быть, вы стали бы писать хорошо.

— Чтобы помогать Алексею Ивынычу? — Нет, Лидия Васильевна: мне надобно еще слишком много учиться и думать, чтобы моя работа годилась для него. Он с пренебрежением смотрит на людей, которых я еще уважаю. Он высказывает мысли, о которых я часто и не знаю, каким образом можно дойти до них. — Я могу только писать о математике, об астрономии: это не нужно ему. — Он мог бы легко найти десятки помощников гораздо лучше меня. Но у него такой образ мыслей, которого они не разделяют; а я еще не умею и понимать хорошенько.

— Как это жаль, Нивельзин! — А я вздумала было так хорошо… Зачем я сама не училась ничему?.. Правда, мне было не у кого учиться… Но я и сама была такая резвая: все бегала, ездила, только в том и прошло все детство… И после то же самое, только прибавились танцы, наряды… А в двадцать с лишним лет, — с хозяйством, с ребенком, начинать учиться, — поздно… — Она замолчала, потом засмеялась. — Видите, как мы хорошо говорим, Нивельзин. Это так и будет. А вы еще не хотите быть дружен с нами.

— Для вас это будет так; для меня это не могло бы быть так. Теперь я очень хорошо вижу, что вы не думали смеяться надо мною. Но…

В эту минуту раздался звонок.

— А, наконец-то! Слава богу! — Я думала, он останется там до второго, до третьего часу! Говорите, Нивельзин; он нам не помешает. Поздоровается и поплетется к себе в кабинет, если не велеть ему сидеть с нами.

— Но вы не хотите помнить, что я сошел с ума, увидевши вас, — договорил Нивельзин и замолчал.

— Я вовсе не забываю этого, Нивельзин; но я не придаю этому важности. Это довольно скоро пройдет; кто из нас не ребячился, кроме моего Алексея Ивановича, — но смотрите, что будет, — договорила она тихо. — Только сидите смирно, не вставайте, не кланяйтесь.

Она могла бы сказать это и громче; муж не услышал бы; он еще из зала начал свою речь:

— А вообрази, голубочка, что я тоже был в опере! — Пришел в типографию; — рано; вздумал пойти к вам в ложу; — но представь себе: вдруг вижу, не знаю нумера! — Что же? — Пошел, взял место вверху! — Молодец! — Ну, и вообрази: кого же я встретил в опере? — С этими словами он показался в дверях. — Вообрази: Нивельзина! — Позвал его завтра обедать. В сущности очень хороший человек, — он шел мимо носа Нивельзина, преспокойно продолжая: — Да; хороший, в сущности. Только вчера приехал. Здравствуй, здравствуй, моя милая голубочка! Давно не видались! — он стал целовать руку жены.

— Если Нивельзин так нравится тебе, ты поздоровался бы с ним.

— Ну! Да в самом деле, это вы, Павел Михайлыч! — воскликнул Волгин, обернувшись. — В самом деле, это вы! — А я л не гляжу; думаю, Миронов! — Очень рад, очень рад!

— Положим, не глядел, мог бы не рассмотреть лица; но как же принять человека в статском платье за человека в мундире?

— Ну, что же тут такого, голубочка? — Не обратил внимания; и опять же, по рассеянности, — возразил Волгин.

— Я видела тебя в опере, и ты огорчил меня: зачем плакал? — Стыдись, нехорошо.

— Ну, что же, голубочка… — жалобно затянул Волгин. — Это я только так… Да впрочем, это тебе только так показалось, голубочка, — спохватился он. — Уверяю, голубочка.

— Можете судить, есть ли у него совесть, — заметила Волгина Нивельзину. — Ты устал; ступай себе, разденься, — ляжешь спать?

— Что же ложиться-то понапрасну, голубочка? — Раньше часу все равно не усну.

— Если не ляжешь, я пришлю к тебе Нивельзина.

— Хорошо, голубочка. Приходите, Павел Михайлыч.

— Я даю вам поручение, Нивельзин: просидите с ним до часу, пожалуйста. Тогда он ляжет. А то, пожалуй, уселся бы за работу и заработался бы долго. — Кто из нас не ребячился, Нивельзин? — И я влюблялась, в старину. Поэтому я знаю, что это вздор, которому не следует придавать важности. — Это хорошо для балов, для танцев: о чем было бы говорить? — Пока не о чем думать, и возвратившись с балу, можно думать, — и думаешь, бывало, Нивельзин: «Ах, я влюблена в него!» — Потом, я не спорю, это может иногда обращаться в серьезную любовь, — венчаются, — или, если женщина уже замужем, начинаются измены, ссоры, ужасы. Но это когда женщина и без того дурно жила с мужем. А когда вы расположены и к мужу и к жене, — помилуйте, долго ли продержится у вас в голове влюбленность? — Очень скоро вы будете видеть во мне добрую, простую женщину, которая ото всей души расположена к вам. — Завтра, в час, в половине второго, приходите, и отправимся гулять. А теперь пора мне спать: Володя умеет будить, — такой же голос будет, совершенно такой же, как у отца. — Я очень рада, что Алексей Иваныч вернулся не так поздно: хотела ждать его, а потом Володя не дал бы выспаться. — Пойдем, провожу вас к Алексею Иванычу, и пожалуйста, до часу сидите, но дольше половины не засиживайтесь.

— Вы так легко смотрите на мое сумасшествие, — сказал он. — Вы ошибаетесь.

— Полноте, что за вздор. — Она взяла его за руку. — Идем. — Она повела его.

— Вы ошибаетесь, мое сумасшествие не так легко может пройти, — сказал он с таким усилием, что слышно было, как не хотелось бы сказать это. — Я должен был бы избегать вас, — я должен избегать вас.

— Что за вздор, нет никакой надобности, — отвечала она весело.

— А если вы ошибаетесь?

— Не будем пугаться того, что невероятно! — Лучше помните, что я говорила вам: до часу сидеть; дольше половины второго не сметь. Он будет удерживать вас, — он очень деликатен, при всей, своей неловкости, у него никогда недостает духа показать, что ему некогда или человек наскучил ему, — тем больше он будет внимателен и по-своему любезен с вами: но вы сам должен помнить время. — Слышишь, мой друг, что я говорю Нивельзину: чтоб он не слишком полагался на твои любезности, — да и тебе велела бы не удерживать его, если бы не знала, что ты уже не можешь без этого. — Чай уже принесли тебе? — Хорошо; — закуску я сейчас пришлю сюда.