Николай Чернышевский - Пролог

Когда свидетели возвратились к товарищам, конечно почти все сознались в том, что были одурачены подлецами. Но добряк Черкасов и тут нашелся: — «Ты, Ликаонский подкупил письмоводителя. Это нехорошо, Ликаонский, унижаться до обмана, хоть бы даже из дружбы. Правда выше всякой дружбы. Левицкий сам признался мне».

— Товарищи раскаялись. Помирись с ними, Левицкий.

— Нет, мой друг. Это бесполезно.

— Ты сердишься на них?

— Перестал сердиться. Но бесполезно возобновлять приятельство с людьми, которые могли хоть на минуту подумать обо мне так дурно. Сердиться на них — слишком много чести для них. И притом, ты знаешь, я флегматик. Но что глупо, то глупо. Пока я не знал, что они не способны думать своим умом, а не чужим, я дорожил их расположением. Теперь не вижу пользы возобновлять разорвавшиеся отношения.

Для чего хорошо иметь много приятелей? Для того, чтобы иметь наготове людей, когда начнутся серьезные дела. Но могут ли эти легковерные и легкомысленные быть агентами в серьезных делах? — Потому надобно даже радоваться, что мы вовремя узнали, каковы они. Это предохранит нас от ошибок, когда придется заниматься делом. Чем дальше от них, тем лучше.

Ликаонский согласился, что это правда. — Одного только Черкасова было мне жаль. Правда, он не может играть самостоятельной роли. Но его безграничная преданность убеждениям выкупает неуменье быстро понимать вещи. Он святой человек. — Против этого Ликаонский не спорил. Он убедил меня бросить намерение писать ему. Каждое дружеское мое слово показалось бы ему раскаянием, признанием моей виновности. Он еще тверже убедился бы, что я в самом деле хотел дружиться со Степкою и только всеобщее негодование заставило меня отказаться от подлого замысла. Мне нельзя делать первый шаг. Пусть он сам образумится. Тогда пусть я нежничаю с ним как мне угодно.

Где я был, когда Черкасов пришел ко мне? Наша служанка сказала ему, что я у молодой соседки, которая расходится с мужем. Что, я уже влюбился? — Выслушав мой план, он сказал, что, разумеется, со стороны Анюты не будет затруднений; но, по обыкновению, стал рассуждать о моей влюбчивости, о моих сильных чувствах, о том, что мой спокойный разговор и вид могут обманывать других, но не его. — и все тому подобное. Относительно влюбчивости не спорю: вспыхиваю легко; но силою моих чувств он всегда смешит. — «Даю тебе честное слово, Ликаонский, что пока ты не стал спрашивать об Анюте, я во весь день ни разу не подумал о ней пяти минут сряду».

Действительно, весь день почти вовсе не думал о ней, потому что хандрил.

2.Пошел к ней поутру. — «Я вчера, от генерал-губернатора, приходила к вам, вы еще спали». — «Хозяйка говорила мне, что ваша просьба принята хорошо; я очень рад, что вы теперь можете располагать собою свободно. Что вы думаете делать? Как думаете жить?» — «Буду жить как-нибудь». — И стал говорить ей о своем чувстве. Она, милая, даже заплакала: «Господи, как вы говорите обо мне, Владимир Ллексеич! Я ни от кого не слышала таких слов!» — Мы поцеловались, и я поехал искать дачу.

Домик в Екатерингофе понравился ей по моему описанию. Понравится ли, когда увидит сама? — «Успею ли переехать завтра поутру? Много хлопот с мебелью». — «Я сказал ей, что мебель надобно бросить здесь, пусть возьмет ее муж. Она согласилась: „Но о кровати и постели он уже не может сказать, что это не мое. Мне подарено“. — Я сказал, что кровать и постель также надобно бросить. Она поняла, что это ревность: — „Ну, хорошо, не возьму с собою. Значит, надобно продать“. — „И не продавай, брось“. — „Почему же, Володя?“ — Но и это поняла. — Поцеловал ее и ушел. Не мог оставаться, потому что недостало бы характера держать себя как надобно. Она слишком очаровательна, тем очаровательнее, что застенчива. Предложить хорошенькой женщине, не согласится ли она жить со мною. — это показывает, что я молодой человек. В этом нет ничего нового для моей хозяйки и ее служанки: они видели, что у меня растет борода. Но знать, что я страстно люблю женщину, с которой хочу жить, знать и толковать об этом совершенно лишнее для них.

Милая Анюта! Я сужу о ней беспристрастно. Я вижу в ней недостатки. Но должно быть справедливым: не она виновата в них. Они скоро исчезнут. Она умна, и сердце у нее доброе. Деликатность чувства разовьется.

Одиннадцать часов вечера.Тянет к ней. Чтобы не поддаться влечению, буду писать. Пусть мои мысли будут заняты ее грустным прошедшим. Фантазия успокоится.

Мать Анюты была мещанка. Отец — человек не бедный; служил; наживался. Матери она не помнит. Отец поступил лучше многих: не прогнал побочную дочь. Хотел дать ей порядочное воспитание, поместил в пансион. Она еще помнит несколько французских фраз. Когда ей было лет двенадцать, отец умер. Наследницею была сестра его, жена довольно важного чиновника. Дурная женщина. Конечно, не захотела платить в пансион. — „По крайней мере возьмите ее к себе. — сказала содержательница пансиона. — Как бы то ни было, она отчасти родня вам. Нельзя же выгнать ребенка на улицу“. — Тетушка перевезла девочку к себе, отдала на попечение своей горничной: пусть горничная учит ее прислуживать. Горничная учила, Анюта росла. Года через два сама стала годиться в самые прекрасные горничные. Барыня отпустила старую горничную. — действительно старую девушку и рябую. Анюта была прекрасною горничною. Верю этому: она кроткая и терпеливая. — Тетушка — барыня вообще была злая, но редко оставалась недовольна горничною. — Анюте пошел шестнадцатый год. Муж тетушки — безответнейшее существо перед женою, стал заигрывать с Анютою. Она не знала, что ей делать. Сказать барыне? — Барыня ревнива. Прогонит ее. Куда она пойдет? — Пока Анюта думала, барин подкрался к ней ночью. Анюта проснулась. — не разобравши в темноте, кто хватает ее, вообразила спросонков, что вор, хочет удушить. — вскрикнула. Барин стал успокаивать. Она упрашивала его отстать. Барин отстал, убрался назад в спальную, к жене. — Анюта поняла, что невозможно молчать, надобно сказать барыне. — Но барыня поутру была очень злая. Сказать ей в злую минуту, вспылит, изобьет не дослушав. Анюта стала ждать, пока барыня будет помягче. Да и то мешало, что беспрестанно вертелся тут барин. Пусть он уедет в должность, не при нем же. Но барыня уехала куда-то раньше мужа. Он стал просить Анюту молчать, обещался не приставать к ней. Она не могла поверить ему и не сказала, что будет молчать. Он уехал в ужаснейшем страхе. Через несколько времени возвратилась барыня. С нею вошли полицейские. Старший из полицейских сказал Анюте: „Иди с нами“. Барыня повела их к сундучку Анюты. Старший полицейский сказал Анюте: „Отопри“. Анюта отперла. Полицейский стал перебирать вещи в сундучке и вынул оттуда брильянтовую брошку барыни: — „Это что такое, милая?“ — Анюта окаменела. — „Берите ее“. - сказал полицейский своим помощникам. Анюту взяли, повезли; привезли. — За столом сидел пожилой человек с лицом зверя: — „Признаешься, что украла брошку?“ — „Нет; или сама барыня подкинула ее. — да барыня не могла, сундучок мой был заперт. — или вот он вынул брошку из рукава. Он вынул из рукава, иначе быть не могло“. — „Ах ты, мерзавка, позволю я тебе говорить, что твоя барыня дала ему брошку всунуть в твои вещи! — Что он сделал такой подлог! Признаешься ли, мерзавка, что украла?“ — „Нет“. — „Не признаешься? — Сечь ее!“ — Анюту высекли. — „Признаешься?“ — „Нет“. — „Мало секли тебя. — Берите ее, дайте ей еще“. — „Слаба, ваше высокоблагородие“. - заметил один из тех, которым он приказывал: — „А, когда слаба, то пусть отдохнет. До завтра подумай, милая; лучше признайся; отпираться не будет пользы“. — Ее увели и заперли. На другой день пришли, взяли, повели, привели; — высекли; тоже без пользы. Увели, заперли. После того прошел день без сечения, — и другой, — и третий. — На четвертый опять пришли, взяли, привели. — „Надумалась ли, милая? Сознаешься?“ — „Нет, не крала“; — „Берите ее, — да хорошенько сечь!“ — Положили на скамью, стали сечь. Вдруг перестали, без приказания. Анюта встала. В комнату входил новый полицейский, — должно быть, старше всех: тот, прежний, самый старший, со зверским лицом, вытянулся в струнку перед новым. — „Делаете допрос ей?“ — „Точно так, ваше высокородие“. — „Какое дело?“ — „Горничная украла брошку у барыни, — при обыске нашли в ее сундуке“. — „Что ж, неужели отпирается?“ — „Отпирается, ваше высокородие“. — „Э, да какая еще молоденькая, а такая мошенница! — Послушай, милая“. — Новый полицейский подошел к Анюте: „Советую тебе, милая, признайся: ничего не выиграешь, отпираясь, улика ясная“. — Он говорил суровым тоном, но лицо у него было человеческое, а не звериное: — „Собственное признание, милая, облегчит, твою вину, а если будешь запираться, только будут тебя сечь и потом накажут строже. Советую тебе, милая“. Анюта упала на колени и обняла его ноги: „Пожалейте меня! Я вам все скажу!“ „Говори, милая, это хорошо“. — „Позвольте мне сказать вам одному, потому что мне стыдно!“ — „Изволь, милая. Пойдем“. — Он пошел! с нею через несколько комнат — сначала грязных, потом чистых, потом и хорошо меблированных, — пришел с нею в кабинет, большой, прекрасный; сел: — „Говори, слушаю“.