Давид Айзман - Кровавый разлив

— Дочь… дѣвочку… спасите мою дѣвочку…

Кухарка держала въ лѣвой рукѣ большую разливную ложку и вытирала ее краемъ фартука. У бабы было блѣдноватое, дряблое лицо, очень морщинистое, и негустые, съ сильной просѣдью, волосы, тонкими пластинками ложились отъ бѣлаго пробора по обѣимъ сторонамъ головы. На плитѣ въ котлѣ что-то кипѣло, паръ торопливо постукивалъ черной крышкой и, вырываясь изъ-подъ нея, клубился къ потолку.

— Нѣтъ, голубчикъ, нѣтъ… Сюда нельзя, нельзя…

— Дѣвочку… спасите мою дѣвочку… спрячьте дѣвочку мою…

— Говорятъ, нельзя сюда!.. Не хозяйка я тутъ, въ услуженіи… Господа узнаютъ… я распоряжаться не могу…

Абрамъ протягивалъ впередъ руки, раскрывалъ ротъ, хотѣлъ говорить, — и говорить не могъ. Кровь была у него на пальцахъ и на лицѣ, подъ лѣвымъ глазомъ.

— Тамъ бьютъ, — прохрипѣлъ онъ. Глаза его остановились и застыли… — Тамъ женщины… уже кричать женщины…

— И женщины кричатъ, и мужчины. Всѣ теперь кричатъ, — недовольнымъ тономъ сказала кухарка. — Еще бы не кричать, когда такое дѣлается… Ну только вы, пожалуйста, идите себѣ стсюда, пока баринъ не услыхалъ. Ей-Богу, идите…

— Дѣвочку мою… только дѣвочку…

Абрамъ стоялъ на колѣвяхъ. Опираясь обѣими ладовями въ полъ, онъ цѣловалъ полъ, лежавшую на немъ рогожку. Чернымъ горбомъ вздымалась согнутая спина его, сѣдые окровавленные волосы падали съ обнаженной головы на рогожку, и прижавшись одна къ другой, вертикальво, носками внизъ, стояли широкія подошвы съ большими шляпками желѣзныхъ гвоздей.

— Дѣвочку… только дѣвочку мою… Я уйду… я сейчасъ домой уйду… у меня тамъ жена больная. Спрячьте только дѣвочку.

— А!.. Да когда-жъ не могу я, говорятъ тебѣ!.. Вотъ настырный, ей-Богу!.. У насъ и такъ въ сараѣ Нухимъ съ ребятами спрятался… шесть душъ… А какъ и до насъ жулики придутъ, бить начнутъ? Не посмотрятъ тогда, кто и русскіе… думаешь какъ?.. Идите себѣ, идите скорѣе… Лучше вы рядомъ пойдите, до капитана, тамъ вашихъ никого нѣту, тамъ и схоронитесь…

И вотъ, стоитъ уже Абрамъ во дворѣ, подлѣ ежевики, у забора. И Роза стоитъ около него, и онъ держитъ ее за руку.

Куда?..

Куда же?..

Все налетаютъ другъ на друга безчисленные поѣзда поблизости, съ грохотомъ валятся въ пропасть, звенитъ стекло, разрываются котлы, свистятъ немолчно свистки, красныя искры, и красные ручьи бьютъ фонтаномъ, разсыпаются, и все собой покрываютъ.

Куда же, куда?..

— Степанида, что тутъ за шумъ у васъ?

Васильковскій, сворачивая листъ бристольскаго картона, вышелъ изъ столовой и остановился на порогѣ кухни.

— А да ну ихъ, баринъ, совсѣмъ, съ этими и съ евреями! — Кухарка взмахнула руками. — Прибѣгалъ тутъ одинъ съ дѣвчонкой, прятаться.

— Гдѣ же онъ?

— Гдѣ? Послала до капитана, вотъ гдѣ.

— Это чортъ знаетъ что, Степанида!.. Отчего вы не оставили ихъ здѣсь?

— А что мы имъ за сторожа далися?.. И такъ въ сараѣ у насъ можетъ больше пятнадцати душъ ихъ собралось. Другого мѣста нѣтъ?

Васильковскій, держа въ рукахъ бѣлый свертокъ, съ хмурымъ, злымъ лицомъ смотрѣлъ на кухарку. И думалъ онъ о Пасхаловѣ…

— Звѣрская у васъ душа.

Степанида смутилась.

— Ну какъ же въ самомъ дѣлѣ? Все до насъ, да до насъ… Тоже и у насъ не миква еврейская.

— Миква?.. Что такое миква?

— Да… такая она… еврейская… Приходятъ евреи и молятся: геръ-геръ-геръ, геръ-геръ-геръ…

Васильковскій все стоялъ на порогѣ, въ хмурой нерѣшительности.

— А ничего имъ и не будетъ, — продолжала Степанида. — Не безпокойтесь, всѣхъ не перебьютъ, на разводъ всегда останется.

«Десять жиденятъ дружески ѣдятъ», — мелькнуло въ головѣ инженера. И лицо его сдѣлалось еще болѣе пасмурнымъ и печальнымъ…

— Надо домой, къ мамашѣ,- тихо сказала Роза.

Абрамъ очнулся, вспомнилъ… И снова прорѣзалъ весь грохотъ налетавшихъ и проваливавшихся поѣздовъ пронзительный женскій крикъ… Абрамъ опять схватилъ дѣвочку на руки и опять помчался — черезъ канаву, черезъ кусты, черезъ кучи мусора и щебня. А сзади несся женскій крикъ…

Бѣлое лицо Розочки лежало на груди Абрама, и смотрѣли отцу въ глаза голубые глаза дочери.

Абрамъ прибѣжалъ домой, ввалился въ сѣни, поспѣшно захлопнулъ дверь и также поспѣшно задвинулъ тяжелый засовъ. Кадку съ водой, которая стояла въ углу, онъ придвинулъ къ двери, на кадку поставилъ ящикъ съ обувью, и поверхъ ящика для чего-то сталъ бросать все, что попадалось подъ руку — метелку, синюю эмалированную кастрюлю, какія-то тряпки…

И вотъ тихо стало вокругъ. Совсѣмъ стало тихо, и всѣ вокругъ замерли звуки. Ни криковъ, ни треска, ни гула, ни женскаго вопля, — ничего уже не было слышно…

Абрамъ прильнулъ глазомъ къ щели. На дворѣ никого не было. И въ переулкѣ никого не было видно. И въ теченіе нѣсколькихъ минутъ не видно было людей и неслышно было криковъ… А потомъ, изъ-за мостика, изъ Александровской улицы, выплеснуло въ переулокъ пеструю ватагу быстро мчавшихся ребятишекъ. И сейчасъ послѣ дѣтей показались и взрослые, — мужчины и женщины. Всѣ неслись впередъ, по переулку, съ крикомъ, съ гамомъ, на бѣгу пригибались къ землѣ, схватывали камни и швыряли ими по сторонамъ. Отставъ отъ всѣхъ шаговъ на тридцать, ковыляла хромая старуха. Она была совсѣмъ уже сѣдая, очень тощая и высокая. При каждомъ шагѣ она сильно подавалась влѣво, точно въ поясѣ переламывалась, и казалось, что ей очень больно ступать, и что вотъ вотъ она упадетъ. Но она не падала, бѣжала впередъ, за другимя, все больше и больше отставая. Красный платокъ сползъ съ ея головы на плечи, сѣдыя косички распались и тонкими космами развѣвались по вѣтру. Она бѣжала, переламываясь, и старымъ, хриплымъ, злымъ и жалобнымъ голосомъ, давясь, кричала:

— Да суды же, суды!.. Да куды жъ вы?.. Да лучше же суды…

Ее не слушали ни ребятишки, ни взрослые; всѣ бѣжали, дальше, впередъ, — и старуха тоже бѣжала. Ярко сверкалъ подъ затылкомъ ярко-красный платокъ, сѣдые волосы змѣились на немъ, и она бѣжала, отставшая, и жалобно, со слезами и злясь, звала, спотыкаясь:

— Да суды же, суды… да лучше же суды…

И потомъ скрылась, — послѣдняя.

— Ушли! — съ дикой радостью закричалъ вдругъ Абрамъ, оторвавшись отъ щели и схвативъ Розу за руку. — Насъ не замѣтили, ушли.

Онъ припалъ къ свѣтлой головѣ дочери и сталъ осыпать ее поцѣлуями.

— Ушли… ушли… Дитя мое… дочечка моя… Господь спасъ насъ, Господь защитилъ насъ! У насъ крѣпкій Богъ… У насъ крѣпкій и праведный Богъ…

— Чего ты кричишь? — сердито отозвалась изъ комнаты очнувшаяся Хана. — Что это за новыя моды такія, чтобы кричать!

Абрамъ замеръ, вытаращилъ глаза и положилъ палецъ на губы.

— Шш… тише… — прошепталъ онъ. — Пусть она не знаетъ, пусть ничего не знаетъ.

— Роза, отчего ты не пойдешь прогуляться? — недовольнымъ тономъ сказала больная. — Цѣлый день дома… Надѣнь новую форму, пойди, пройдись.