Давид Айзман - Кровавый разлив

— Я пойду, мама.

— Пойди. Одѣнься и иди…

Во дворѣ, подъ самымъ окномъ, прокатилась громкая ругань Потомъ свистъ пронесся, топотъ… Что-то гулко ухнуло, раздался звонъ, крикливый плачъ разбиваемыхъ стеколъ. Нѣсколько камней и деревянныхъ обломковъ черезъ окно влетѣли въ комнату, ударились въ стѣну и упали на комодъ, гдѣ стоялъ подносъ со стаканами и блюдцами. Красный, съ чернымъ закоптѣлымъ краемъ кирпичъ, мягко шлепнулся на постель Ханы. И показалось въ окнѣ нѣсколько чужихъ фигуръ, весело и яростно ругавшихся…

Роза изъ сѣней метнулась въ комнату.

— Мама!.. Мама моя, мама!

Она бросилась къ матери, на полъ, обвила тонкими руками ея неподвижныя, налитыя водой, умершія ноги, и щекой крѣпко прижалась къ колѣнямъ. И надъ чернымъ хаосомъ звона, визга, треска, рева, лязга, надъ побѣднымъ рычаніемъ свирѣпѣвшихъ звѣрей, какъ одинокая чайка надъ клокочущимъ моремъ, билась, сверкая, дѣтская мольба:

— Мама моя… не трогайте маму… маму…

Шелъ. Шелъ, расширяясь, изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ, изъ сердца въ сердце, шелъ черезъ людей, опустошающій, и всѣхъ, тысячерукій, ровнялъ: банкира съ нищимъ, младевца съ ветхимъ, съ несчастнымъ побѣднаго, притѣснителя съ рабомъ, — всѣхъ, какъ смерть, роввялъ, и всѣхъ топилъ въ бездонномъ ужасѣ. Не разверзалась земля, не спускалась огневая десница съ небесъ, не вступался Господь, и все, что въ нихъ было нечистаго, злого и мрачнаго, исторгнулъ изъ нѣдръ своихъ адъ и влилъ человѣку въ душу. И несся человѣкъ чернымъ дьяволомъ, какъ темное проклятіе смерти, и смерть сѣялъ, и сѣялъ муку, — муку, какой не знала земля.

Цѣпенѣли евреи, застывали, и выраженіе дикое стояло въ мутныхъ, въ угасшихъ глазахъ. Не разговаривали, не двигались, не дышали… Потомъ, вдругъ, неизвѣстно почему, — отъ шопота, отъ шороха, отъ вздоха, отъ тѣни мелькнувшей, дикій вопль поднимался, бросались бѣжать, на бѣгу падали, валились съ лѣстницъ, летели съ балконовъ…

Но никто не преслѣдуетъ, никто не бьетъ… И убѣдившись, что тревога на этотъ разъ ложная, люди быстро стихали, снова сходились въ тайныя убѣжища свои, и опять только подавленные вздохи звучали, и только слышался неровный бѣгъ замиравшихъ сердецъ.

И такъ были всѣ неподвижны, безмолвны и блѣдны, что, казалось, не живые люди, а выходцы изъ могилъ сидять, и было странно, что видишь живыя одежды, а не бѣлыя складки истлѣвшаго савана… Темныя искры безумія ложились на лица, и боясь его, и чтобы не видѣть его, люди отворачивались другъ отъ друга, смотрѣли въ сторону, закрывали глаза. Но и съ закрытыми глазами, но и черезъ опущенныя вѣки видѣли, чувствовали, ясно и рѣзко чувствовали холодный налетъ помѣшательства, — и на собственномъ я на чужомъ лицѣ,- и минутами, страхъ передъ нимъ и страхъ передъ тѣмъ, что должно свершиться, дѣлался такимъ нестерпимымъ, что ужъ являлось жадное желаніе сойти съ ума поскорѣе, что укрыться въ черной пучинѣ безумія хотѣлось сейчасъ же. И о самоубійствѣ ласкала душу упорная мысль, и о собственноручномъ убійствѣ дорогихъ и близкихъ людей…

Дрожатъ уже прочныя стѣны. Пришелъ ужъ кровавый разливъ. За окномъ онъ… И смотритъ безмолвно молодая мать на своихъ дѣтей, и безмолвно взывая къ Богу, — или въ изступленіи Его проклиная, — прощается съ ними. Мать ли убьютъ, дѣтей растерзаютъ ли, всѣхъ ли вмѣстѣ зарубитъ уже красный топоръ?..

И въ послѣдней заботѣ о дѣтяхъ, мать кладетъ дѣтямъ въ карманы хлѣбъ: если спасутся, убѣгуть, если нужно будетъ скрываться, гдѣ нибудь одиноко таиться — за городомъ, въ плавняхъ, въ заросшемъ оврагѣ, въ щеляхъ прирѣчныхъ обрывовъ, пусть не задушитъ ихъ голодъ…

Но можетъ быть поздно? Но можетъ быть смерть?

И нужно предстать предъ Господомъ?

Со страннымъ спокойствіемъ ставитъ еврейская мать свое дитя на столъ, обмываетъ ему лицо, расчесываеть неторопливо свѣтлые волосы, надѣваетъ на него чистую рубашку, и тихимъ, ровнымъ голосомъ читаетъ ему предсмертную молитву. «Скажи, мой первенецъ, предсмертную молитву». И дитя съ расчесанаыми свѣтлыми волосами повторяетъ за матерью предсмертную молитву.

Въ этотъ день Пасхаловъ съ утра сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ и даже къ чаю не вышелъ въ столовую. Онъ весь поглощенъ былъ странными мыслями объ искупленіи. Какое будетъ оно, въ чемъ именно должно оно заключаться, это искупленіе, — онъ не зналъ. Но чудился выходъ, доброе разрѣшеніе. «Грѣхъ народа своего понесешь ты»… Блѣдное лицо становилось спокойнымъ и негрустнымъ, — только очень серьезнымъ было оно, очень задумчивымъ. Куда-то кверху обращались глаза, къ небу, къ его тайнымъ глубинамъ, къ лучезарвому молчанію его… Сердце билось ровно и тихо, исчезалъ страхъ, замирала тоска. Одѣтыя солнцемъ, вѣжно сіяли свѣтлыя стѣны церкви, синій куполъ ея сливался съ синей безгрѣшностью неба, а золотой крестъ наверху струилъ въ своихъ бѣлыхъ лучахъ и ласку, и миръ, и увѣренность… «Грѣхъ народа твоего понесешь ты»…

Онъ думалъ о томъ, что дѣлается въ городѣ, объ Абрамѣ и его семьѣ, и ему было страшно, что ихъ убьютъ. Онъ думалъ: не нужно, чтобы ихъ не убили, это будетъ нехорошо, если ихъ не убьютъ. Во всей безмѣрности ужаса пусть свершится грѣхъ, — и полнѣе будеть искупленіе.

Все наверхъ смотрѣлъ онъ, на небо, на бѣлѣвшій въ немъ лучистый крестъ, — и лучиться начинало изможденное лицо его, и его глаза. Чистый пламень молитвеннаго умиленія вспыхивалъ въ нихъ, и радостную благодарность Богу тихо шептали уста.

Но потомъ опять налетали черныя тѣви и ложились на лобъ. Опять выраженіе страданія являлось, и онъ тяжко вздыхалъ. Мысли простыя, жесткія, какъ правда, и свѣтлыя, какъ правда, становились передъ нимъ, и отъ нихъ укрыться ужъ нельзя было. Весь этотъ нелѣпый и дикій вздоръ о какомъ-то искупленіи навѣянъ старой поповской закваской. Отецъ священникъ, и дѣдъ священникъ, и съ дѣтства видѣли глаза, такъ близко, все эти же церковныя стѣны. Наталья права: онъ слишкомъ близокъ къ церковнымъ стѣнамъ. Несмѣлый духъ его, лишенный силъ, бродилъ межъ нихъ, все межъ нихъ, и, уходя, уйти не могъ, и, освобождаясь, не могъ освободиться… Теперь, въ червый день нестерпимыхъ страданій, онъ рабски припадалъ къ старой лжи, и отъ нея ждетъ избавленія. Зловредный сумракъ брошеннаго храма вотъ снова стелется въ малой и слабой душѣ, и ее покоряетъ. Съ приподнятаго креста упалъ обманный лучъ, и гниль холоднаго мрака убралъ пагубной фальшью смиренія и мертвящими брызгами елея… Какую ненависть, какое безмѣрное презрѣніе, какой страстный гнѣвъ должны вызвать въ Натальѣ всѣ эти изувѣрскія мысли объ искупленіи!.. И никогда, никогда не осмѣлился бы онъ высказать ихъ ей, и ему самому они глубоко противны и ненавистны.

Когда долетѣли до Пасхалова первые всплески разлива, и ударилъ его въ сердце первый крикъ избиваемыхъ, — онъ медленно сталъ, и, закрывъ глаза, съ минуту постоялъ безъ движенія, прислушиваясь… Потомъ неторопливо, жестомъ разбитаго, больного чиловѣка, взялъ шляпу и вышелъ.