Николай Почивалин - Юность

Только сейчас худенькая большеглазая девушка позволяет себе отдохнуть. Она садится на табуретку, устало положив почерневшие от смазки руки на колени.

Тяжело разгибая затекшую спину, встает и Зайцев, Он вытирает со лба пот, широко улыбается.

- Приказ выполнен!

Пресс хмурится, даже сейчас он верен своей натуре.

- Объявляю обоим благодарность!

Через полчаса за стеной несется веселое постукивание движка.

В сумерки возвращается Гулевой.

- Принимайте гостей, - еще с порога объявляет он.

- Пропащая душа, - начинает было Пресс. - Ба, Кузнецов! Какими судьбами? Кажется, полмесяца пропадали?

Вошедший-вслед за Гулевым лейтенант Кузнецов неторопливо козыряет.

- Двенадцать дней, товарищ редактор!

- Можно бы и пораньше!

- Никак не мог. Прикажете доложить?

- В номер что есть?

- Есть. Четыре корреспонденции, письма, информация и, как приказывали, подборка.

- Подборку готовьте завтра, оперативный сдать сейчас. Фу, опять от вас дегтем пахнет! Пора перелезать в валенки.

Кузнецов смотрит на свои сапоги, пожимает плечами, - Способствует сохранению кожи.

Мы смеемся.

- Ладно, ладно, - машет рукой Пресс. - Договоритесь с Метниковым о размере, оперативный - в номер.

Гулевой, докладывай. От Левашова что есть?

Гулевой достает из планшета пачку писем и отдельно - объемистый пакет, перевязанный ниткой.

- Вот почта, а это от Левашова.

- Значит, есть. Так, так... Толково. Метников, прочитайте и сдавайте в набор. Остальное - в запас. Все.

Почему так долго?

- Туда чуть пробились. По дороге бомбят. Начальник политотдела приказал дождаться вечера.

- Что в политотделе?

- Просили вас завтра приехать. Устно приказано передать: во время вчерашней бомбежки из эваколагеря бежала большая группа пленных. Большинство переловлено, отдельные группы еще бродят. На ночь выставить патрули.

- Понятно. Сейчас назначьте кого-нибудь из шоферов. Зайцева не трогать.

Покончив с текущими делами, Пресс усаживается читать военкоровские письма. Занимается он этим ежедневно, читает внимательно, не торопясь, и не было еще случая, чтобы он перепоручил эту работу кому-либо другому. Сколько бы писем ни было, они все будут прочитаны, и на каждом коротко указано: подготовить в номер, дать в подборку, написать автору...

Редактор терпеть не может, когда в такие минуты его прерывают, но сегодня, против обыкновения, нарушает свою привычку сам.

- Наш Пушкин в госпитале, - дочитав очередное письмо, сообщает он.

- Что с ним?

- То-то он давно не пишет!

- Вот слушайте, всех касается: "Здравствуй, дорогая наша газета! Пишет вам военкор Пушкин Александр Сергеевич. Вы, наверно, заругали меня, что я не шлю заметок. Сообщаю, что вторую неделю лежу в госпитале.

Малость задело мне ногу, пришлось подлечиться. Нахожусь недалеко. Скоро вернусь в часть, я тут уже хожу и даже сработал госпиталю стол, худо у них с этой утварью. Кормят - обижаться нечего, и уход хороший. Газету получаем, читаем вслух. Ребята, которые на излечении, просят, чтоб вы там что-нибудь посмешнее напечатали, охота когда и посмеяться. А еще сообщаю, что заместо себя оставил военкором Петра Гусева, да вот только душа изболелась: тугой он больно на слово..."

Отложив письмо в свою личную папку, Пресс с уважением говорит:

- Аккуратный человек! Написать ему надо. И насчет уголка сатиры правильно. Давно не давали. - Потом он смотрит на часы, зовет:

- Прохоров, Гранович!

- Да.

- Слушаю.

- Ложитесь спать. Кузнецов тоже может отдыхать.

По газете дежурим я, Метников и Чернякова. В два вас разбудят - в караул. Все.

- Спать не хочется. - протестую я. - Михаил Аркадьевич, отдохните сами.

- Но, но! Когда поменяемся должностями, тогда распоряжайся. Выполняйте приказ!

Засыпаю сразу и не могу поверить, что проспал пять часов, когда меня будят. В доме тихо. Все улеглись, и только Пресс "напоследок" просматривает уже печатающуюся газету. Он в нижней рубашке, веки у него покраснели.

- Ага, встали. Идите сменяйте Гулевого. Дежурите до пяти.

В первое мгновение темнота ослепляет: черная непроглядная стена. Стоит, кажется, сделать шаг - и непременно ударишься.

- Ну и ночка, - бурчит Гранович.

- Прохоров? - окликает совсем рядом Гулевой.

Через минуту ночь кажется уже не такой темной. Виден короткий ряд изб, пятно амбара посередине; заросший густым кустарником овраг - слева от нашего дома.

- Пока все тихо, - говорит Гулевой. - Ну, счастливо.

Граиович отправляется в противоположный конец села: он видит лучше. Слышно, как хрустит под его ногами снег. Потом шаги утихают.

Неприятное чувство неуверенности, одиночества охватывает меня. В кустах чудится подозрительный шорох.

Может быть, там немцы? Вскидываю автомат и тут же забрасываю его на плечо. Нечего трусить! Недалеко Гранович - стоит крикнуть, и он отзовется. В десяти шагах спят товарищи. А вообще какая гнусная, тишина! Хоть бы собака тявкнула.

Т-ш-ш, идут!

- Кто?

- Смотри не застрели.

Я облегченно вздыхаю. Гранович подходит вплотную, негромко спрашивает:

- Спички есть? Давай подымим. Холодно.

Прижавшись к крылечку, молча курим. Прикрывая рукой трубку, Гранович задумчиво говорит:

- Знаешь, в тарную ночь особенно остро чувствуешь, что земля маленькая. Жить бы на ней мирно. Не хотят!

- Для них же хуже.

Расходимся, и снова угнетающая тишина заставляет поминутно оглядываться, прислушиваться. Только снег похрустывает. Тридцать шагов вперед, тридцать - назад.

И сразу, не поняв еще, в чем дело, кричу первые всплывшие в памяти немецкие слова:

- Hande hoch! [Руки вверх! (нем.)] Над кустарником, сдергивая с тихой деревушки густую пелену ночи, взлетает красная ракета.

Почти одновременно красная ракета вспыхивает над другим концом села. В морозной тишине хлестко бьет автомат Грановича.

А в небе плывет уже прерывистый надсадный рокот.

Дверь нашего дома хлопает.

- Прохоров!

- Что случилось?

- Ракеты! Летят!..

Вплотную подбегаю к кустам, стреляю. В кустах ктото ломится. Ага, здесь гадина!

- Прохоров, сюда!

- Сейчас, сейчас!

Выстрел, второй, третий.

- Сережа, Сережа! - звенит голос Машеньки.

Девушка подбегает, когда над головой нарастает пронзительный тонкий визг.

Швырнув автомат, сбиваю Машеньку с ног. Тугая горячая волна поднимает меня и легко, словно я перышко, куда-то бросает. В эту секунду понимаю, что на улице не ночь, а день. Прямо в глаза бьет красное-красное солнце...

Солнечным апрельскиим днем 1943 года меня выписывают из госпиталя. На руках ненавистный "белый билет" - к службе в армии не пригоден. Заключение комиссии написано трудноразбираемой латынью, в переводе на общедоступный язык это означает какое-то мудреное осложнение на глаз, результат контузии. Правый глаз действительно побаливает, немного шумит голова...