Николай Почивалин - Летят наши годы

- Сашка, опять записку получил? - подкатываемся мы, причем некоторыми из нас движет не только любопытство, но и жгучая ревность.

- Получил, - вздыхает Саша.

- От кого?

- Ну вот еще! - говорит он и, словно спохватившись, торопливо рвет записку на мелкие клочки, в довершение прячет обрывки в карман...

Так же отчетливо, до мельчайших деталей, до каждой веснушки-звездочки на вздернутом носу я вижу Вальку Тетерева.

Невысокий, скорее даже маленький, узкоплечий, с огромной рыжей шевелюрой, конопатый, он надевает очки в черной роговой оправе и сразу становится похожим на профессора в карикатуре. И он бы обязательно стал настоящим профессором, имя которого - верю в это! - с глубоким почтением произносилось бы в стенах любого университета.

Валька Тетерев был математической звездой нашей школы. У него была феноменальная память и острый ум, не терпящий безделья. Очень любил физику и химию, самостоятельно ставил мудреные опыты и постоянно ходил с красными, обожженными кислотой и щелочью руками.

Математиком он, конечно, был врожденным; скучная и мудреная для многих из нас математика была для него понятна и естественна, как воздух, он просто жил ею.

Объясняя кому-нибудь задачу, Валька искренне недоумевал, как это можно не понимать.

- Правда, не знаешь? - изумлялся он, помаргивая за стеклами очков редкими рыжими ресницами. - Смотри, ведь это так просто!..

В тревожные дни четвептных опросов Валька иногда выручал нас, "филологов". Стоило его уговорить, и он выкапывал из памяти какую-нибудь мудреную задачу, обращался с РРЙ к педагогу.

Иван Петрович Андриевский, такой же страстный математик, как и Тетерев, быстро просматривал условия задачи, потом задумчиво дергал белую бородку, потом многозначительно покашливал - интересно, интересно! - и забывал обо всем на свете. Вместе с Валькой они начинали стучать мелом сразу на двух досках и стучали обычно до тех пор, пока в коридоре не заливался спасительный звонок. Ради справедливости надо сказать, что на такие "выручки" Тетерев соглашался очень редко и только в самых крайних случаях.

У этого маленького узкогрудого человека было большое и отважное сердце.

Однажды мы только ахнули. Увидев на улице, как рассвирепевший верзила в сапогах с отворотами ударил женщину, Валька преспокойно подошел к нему и, чуть дотянувшись, основательно съездил того по тугому подбородку.

Верзила удивленно икнул, коротко занес над рыжей Валькипой головой увесистый кулак. Подбежавшие вместе с нами рабочие спасли щупленького Вальку от расправы.

Самое удивительное, что, ударив, Валька не попытался даже отбежать.

- А что было делать? - минутой позже совершенно спокойно спрашивал он. - Объяснять ему, что бить женщину - скотство? Не поймет...

Вспоминается и смешное.

Мы стоим на школьном дворе, ожидая начала выпускных экзаменов. Валька в белой рубашке с открытым воротом, молчаливый и собранный. В руках у него ничего нет - ни книг, ни конспектов, ни шпаргалок.

- Надо сбегать, - киваю я на стоящее в самом углу двора летнее заведение, из-за стен которого, к возмущению педагогов, нередко поднимаются клубы табачного дыма; меня же влекут туда более прозаические надобности.

- Ты с ума сошел! - Маленькие Валькины глаза становятся от ужаса огромными. - Перед экзаменами? Верная двойка!

- Валька, - колеблюсь я. - Надо же...

- И мне надо, - под общий хохот признается Валька. - А нельзя...

... - Вовка, что ты говоришь? - переспросил я.

- Что было, то и говорю, - подтвердил Серегин, расстегивая теснивший крючок гимнастерки. - Ты Игоря Лузгача помнишь?

- Конечно, помню.

Пришел к нам в десятый класс такой парень - Игорь Лузгач. Щуплый, с горящими и черными, как угли, глазами, он был полон скрытой нервной силы, готовой прорваться самым неожиданным образом. Игорь то получал одни пятерки, восхищая педагогов, то, замкнувшись, словно погаснув, еле-еле вытягивал на тройки. Иногда он приходил в класс во всем новом - с фуражки и до коричневых полуботинок, а через несколько дней снова жался на последней парте в потертом пиджаке и разбитых, не по размеру, сапогах. Был он молчаливым, вспыльчивым, странные метаморфозы с одеждой мы объясняли чудачеством, пока не выяснилось, что отец Игоря - безнадежный алкоголик. Все эти годы о Лузгаче я ничего не слышал...

- Ну так вот, - рассказывал Серегин, - приехал он в начале прошлого года. В январе или феврале, так вроде...

- В конце января, - уточнила Муся и тихонько вздохнула.

- Правильно, - кивнул Вовка. - Приехал из Донбасса, на шахте там работал.

- Он разве горный кончил?

- Войну он кончил! - не задерживаясь на объяснениях, мимоходом ответил Серегин. - Ночевал у нас две ночи. Худущий. Как уж он там на шахте работает при его комплекции - не представляю. А так - все такой же.

Говорит, говорит, потом будто на столб налетит - молчок.

Сели вот так же, выпили, а у него, смотрю, руки дрожат...

- Вот и вы хоть бы по одной выпили, - воспользовавшись случаем, напомнила Муся. - Потоми доскажешь.

- Эх, верно ведь! - спохватился хозяин. - Ну, давай.

Ужин, однако, на ум не шел; минуту спустя, не сговариваясь, мы оба потянулись к папиросам.

- В общем, скажу тебе, - продолжал Серегин, - пил Игорь. Я-то сначала подумал - по наследству. А потом понял: сам он до жизни такой дошел. Поднабрался когда, все и выложил. Зубами скрипел!

- Как вспомню, и сейчас не по себе, - вставила Муся и зябко передернула плечами.

- Учились они все в Москве. Борзов - в художественном, Валька Тетерев в университете, Игорь - в технологическом. А как война началась, в первые же дни в один студенческий батальон ушли. В Москве и формировались. Отправили на Украину, вот там где-то с Гущиным и встретились. Вроде он в Днепропетровске учился, откуда его и призвали... Сначала-то у них все хорошо шло.

Это всегда так - когда все хорошо, то и все хорошие.

А потом потрепали, от батальона одни рожки остались.

И остатки эти в окружение попали. Вальку ранило; с раненым далеко не уйдешь, другие-то вперед ушли, а наши:

поотстали. И здесь еще Гущин человек как человек был.

Вместе со всеми Вальку на носилках нес. Рассчитывали до ближайшего села дойти, у надежных людей оставить.

Можешь представить, как это раненого на носилках тащить - в лесу, по оврагам да хорониться еще надо. Тогда первый раз свою душонку Гущин и показал. Здоровый, как бугай, и заскулил. "Надоела вся эта хреновина, поднять руки, и конец. Не звери же они". Ребята как цыкнули - сразу вывернулся. "Что я - за себя боюсь? Вальку погубим. Ему доктор нужен. Лекарство нужно. Может, великого человека губим. Сами-то, говорит, все мы одного его не стоим". Видал как? А Вальке, правда, плохо было, Игорь рассказывал: очнулся он и говорит: "Оставьте меня, ребята. По теории вероятности, шансов у вас выбраться больше будет..." И тут, видишь, математику свою не забыл! Гущин опять сорвался. Отозвал ребят, глазами виляет. "Валька, говорит, умно сказал. Так всем хана будет". Ребята снова стыдить его. А с ними еще сержант пробивался. Так тот проще. Затвором щелкнул. "Я, говорит, тебя, падло, обучу сейчас, как людей бросать!" Лучше, наверно, если б он тогда его и шлепнул!..