Николай Почивалин - Летят наши годы

Играл он спокойно, без суеты, с какой-то небрежной ленцой принимая мячи - до тех пор, пока не оказывался справа у сетки. И тут он преображался. Вот ему подали мяч, Гущин подпрыгивает, взлетая над сеткой едва ли не до пояса, и, прикусив губу, бьет. Бьет тем мертвым ударом, который редко кому удается взять. Обычно такой смельчак, отряхивая от песка колени, сконфуженно чертыхается...

Поезд между тем промахнул одну станцию, другую, а Гущин все не приходил. Я отправился за ним.

Узкий коридор купированного вагона был пуст: время обеденное.

- Кого, гражданин, ищете? - спросила проводница.

- Товарища, в вашем вагоне едет. Да вот что-то не видно.

- Куда едет?

- В Кузнецк.

- До Кузнецка у меня никого нет. Один сейчас в Сызрани сошел, так он до Харькова ехал. Встретил, что ли, кого-то...

- Как яле так? - Я растерялся. В бурках он, в черном пальто. Усики у него еще...

- Вы кого спрашиваете? - заинтересовался седоватый полковник, выглянувший из первого купе.

- Товарища, - снова принялся объяснять я.

- Вот я и услышал про бурки и усики, - улыбнулся полковник. - Сошел он в Сызрани. Прибежал, говорит - товарища встретил, остановлюсь. На ходу так и спрыгнул.

Мы с ним от самого Челябинска едем. Компанейский товарищ!

- Ничего не понимаю. - Я обескураженно развел руками. - Николай сам говорил...

- А вот звать-то его не Николаем, - поправил полковник. - Александром Александровичем звать.

- Ну что вы мне говорите, когда мы с ним из одного города!

- Не знаю, пе знаю, может, тогда кто другой. А этот Александр Александрович. На память пока, слава богу, не жалуюсь. - Полковник сказал это с некоторой обидой. - В домино двое суток стучали. Александр Александрович.

Председатель промысловой артели, из Челябинска. И усики есть, и в бурках - это точно, молодой человек.

- Посторонитесь, гражданин, чай буду разносить, - прервала нас проводница, бросив на меня не очень-то дружелюбный взгляд.

Курьезный случай с Гущиным сразу же вылетел у меня из головы, едва я увидел на кузнецком перроне Вовку Серегина.

В черном кожаном пальто с поднятым воротником, в кожаной шапке, коренастый и круглый, он катился, словно шарик, что-то крича и жестикулируя.

Через минуту мы сидели уже в потрепанном "газике", хлопавшем на ветру линялым брезентом; пытаясь отчистить кожаной рукавичкой заиндевевшее стекло, Вовка с места в карьер принялся меня отчитывать.

- Подумаешь - некогда ему! Да опоздай ты на свое дурацкое совещание. Лев Толстой ни на какие совещания не ездил, а Толстым был. Как хочешь, а это свинство!

И еще говорит!..

Я, кстати, ничего не говорил, не оправдывался - просто с удовольствием поглядывал на полное розовощекое лицо Вовки, добродушное даже сейчас, когда он ругался.

Он остался все таким же, непривычным выглядел только xpoм, в который он был затянут, и казалось странным, что это не прежний Вовка-десятиклассник, а главный бухгалтер одной из крупнейших в стране обувных фабрик.

В ту пору нам не было еще и тридцати, каждая такая встреча, когда выяснялось, что твой сверстник уже ктото, уже чего-то достиг, не просто радовала, но и ошеломляла. Это теперь, на пятом десятке, отвыкаешь удивляться. Недавно я встретил в Сибири кузнечашша, долго и тепло пожимал ему руку, радуясь знакомому человеку, и только мельком скользнул взглядом по его широким генеральским погонам. Ну, генерал и генерал, - эка невпдаль!..

- Вылезай, прибыли! - скомандовал Вовка Серегин, выпрыгнув из машины и постукивая по утрамбованному снегу хромовыми сапожками.

Встретила нас жена Серегина - Муся, невысокая и плотная, как и муж, чем-то даже похожая на него и лицом.

- А я уж вас заждалась, - певуче сказала она, и все мои опасения, что буду хозяйке в тягость, сразу же улетучились.

В небольшой квартире Серегиных было по-особому уютно, как это может быть только в деревянном доме, когда снаружи потрескивают от мороза бревенчатые стены и гулко, постреливая, гудит в печке огонь.

Муся сразу же усадила нас за стол, заставленный закусками, и продолжала пополнять его, без устали убегая и возвращаясь. Пока Вовка священнодействовал с бутылками, я принялся расспрашивать о ребятах.

- Потом, потом, - отмахнулся Вовка. - Ну-ка, держи ревизорскую!

- А хозяйке почему не налил? - запротестовал я, заметив, что Муся наливала себе в рюмку фруктовую воду.

- Нельзя мне, - покраснела Муся.

- Ты ее такими вопросами не смущай, - засмеялся Вовка, ласково взглянув на жену.

- Да, Вовка, - вспомнил я. - Знаешь, кого я нынче в поезде встретил? Гущина.

- Что?!

Серегин с треском поставил рюмку, расплескав вино по скатерти. Муся, укоризненно взглянув на мужа, посыпала пятно солью.

- Ну что, что? Гущина, говорю, встретил.

- Да по этому гаду давно петля плачет! Где ты его видел?

Я коротко объяснил, как встретил и потерял Гущина.

Вовка заходил по комнате.

- Ушел! Опять ушел!

- Да о чем ты? - перебил я, ничего не понимая. - Откуда он ушел? Почему он - гад?

- Гадина! - жестко повторил Серегин. Розовощекое лицо его от ненависти побледнело. - Сашу Борзова и Вальку Тетерева немцам продал!

- Вовка! - Я но мог поверить ему. - Что ты говоришь?..

Все это прозвучало как дикий бред, и тем ярче, как при мгновенной ослепительной вспышке, увидел я наших ребят. Саша Борзов каким-то очень чистым голосом спросил:

- Что задумались, хлопцы?..

Сначала я увидел его руки - мужественные и изящные, с длинными тонкими пальцами, руки музыканта и художника. За одни такие руки человека можно называть красавцем, а у Саши, под стать им, была и гибкая фигура, и нежное, как у девушки, лицо, с резко, по-мужски очерченными губами, широко раскрытые серые глаза, глядящие на мир удивленно и радостно. Руки его я никогда не видел без дела - они то постукивали мелком, покрывая черное поле доски ровными строчками алгебраических формул, то - чаще всего, и это было их любимым занятием, - легко несли черный карандаш по плотному ватману. На бумаге, из каких-то небрежных и смелых линий и штрихов, возникали наши потешные физиономии или огромная, как чернильная клякса, родинка на лысине преподавателя немецкого языка; сколько раз, взглянув на такой мгновенный набросок, невольно фыркали мы во время урока. Но это забава, дома Саша писал маслом; у него был зоркий глаз, твердая рука и доброе сердце - великолепные пейзажи и этюды, получавшие высокие оценки на московских выставках молодых художников, являли собой чудесный сплав всех этих качеств. Саше Борзову как художнику прочили блестящее будущее, в московскую школу живописи он был принят вне конкурса. Надо ли говорить, что наша школьная стенная газета, которая несколько лет подряд оформлялась Борзовым, считалась лучшей в городе.

В десятом классе Саша Борзов оставался, пожалуй, единственным, кто не переболел поветрием юношеской любви. И, возможно, поэтому-то девчата не только десятого "А", но и двух других параллельных классов особенно часто дарили Сашу своими признаниями. Как сейчас вижу: с пунцовыми щеками Борзов сидит за столом, хмурит брови и недовольно постукивает пальцами.