Иван Подсвиров - Чинара

Возле сторожки чернели длинные бурты с деревянными трубами и отверстиями для воздуха. По ночам, сгущая мрак, бурты порою нагоняли невольный трепет на проходящих мимо баб. С крутояра вид открывался могучий, древний. В строгой задумчивости, не шелохнувшись, стеною подымались вдали, у подножий гор, леса, а вблизи сквозила серебром речушка Уля, в зарослях шершавых свечек и колючей дерезы, в уродливых мокрых корягах на перекатах. В ее кипенно-белой, неспокойной воде много водилось форели и усача. Сразу же за буртами широко простирались поля.

Встретить охотника в этих местах не диво: всякие звери водятся тут дикие кабаны, медведи, белки, олени.., По весне горы сплошь зелены, осенью же, чем позднее, тем резче, деревья спорят между собой, вспыхивая множеством оттенков и красок. Это - первое предвестие холодов. Зимою бело, девственно сияют кавказские ледники. Ближе к Сторожевому преобладает три цвета: иссиня-белый - это выпавший снег, туманно-черный - застывшие в спячке лиственные леса, ярко-зеленый - наплывы сосен и пихт, вечно молодых, как небо и земля.

Костя переселился в сторожку, когда умерла бабка.

А матери он лишился и того раньше. Нелепый случай поразил ее. Холодным днем, протопив печь, она улеглась спать и, чтобы не выстуживалось тепло, вьюшку в трубе закрыла. Костя колол дрова у соседей, не подозревая, что в это время синий, угарный чад от тлеющих в печи углей, заполняя хату, обволакивает, душит мать и в тяжком сне едва теплится у нее жизнь. Потом ее отливали водой, прикладывали ко лбу лед - она не очнулась. Костя навек запомнил, как она лежала на полу в сенях, с бледным и спокойным лицом, а вокруг нее суетились люди, надрывно причитала бабка, поправляя под головой подушку, и в открытую настежь дверь мело снегом... Все остальное проплыло как в белом дыму, он даже похороны помнил отрывками.

Внука теперь опекала бабка. Она была верующая и свободные часы посвящала служению богу - ходила в церковь петь на клиросе, дома по вечерам подолгу простаивала на коленях перед иконой святого Николая-чудотворца, в богатой серебряной ризе. Костя не любил молиться, и в порыве гневливости бабка его бивала больно, называла "кособоким иродом". Когда же ему сровнялось шестнадцать, она внезапно скончалась, собирая груши в саду. Костя остался один. К этому времени на собственном опыте он уже познал холодность и насмешки чужих людей. Сызмала лишенный материнской ласки, он стремился найти ее в других, но часто и в этом ему отказывали. Ровесники дразнили Костю, придумывая обидные клички, взрослые же проходили мимо либо смотрели на него с нескрываемым чувством сожаления. И он проникался к ним обидой, становился все более молчалив.

Окончив восьмилетку, Костя пошел в колхоз - наравне с мужиками вручную косил сено, был и водовозом, объездчиком, лесничим. Сам себе готовил обеды, обрабатывал огород, стирал и штопал. Многие хуторяне стали подмечать в нем одну чудаковатость: хотя Костя был не ленив и работал за троих, жил он скудно, все у него как-то уплывало на сторону. Выкопав по осени картошку, многие старались свезти ее в Ейск либо в Ростов на базар и там сбыть подороже, Костя же сдавал ее в кооперацию по государственным ценам. Соседи потом сравнивали его и свою выручку, усмехались: "Ну и чудак. Сам себя под корень рубит".

Была ли здесь какая-либо связь, но после отъезда Арины на Север Костя затосковал и однажды продал хату первому попавшемуся покупателю и поселился в сторожке, опять вызвав неодобрительные толки о себе, о своем неумении жить. С переменой жилья в нем и обнаружилась страсть распознавать и собирать полезные травы. Днями он бродил в лугах вокруг сторожки в поисках какогонибудь диковинного растения либо цветка и, когда находил его, радовался, как ребенок.

Собирание трав, бывало, настолько захватывало Костю, что он как бы сам растворялся в природе, становился малой частью ее, живой каплей в полыхающем море трав и цветов. Море захлестывало его беспрестанно меняющимися оттенками, опьяняло запахами. Сливаясь с небом, землей и солнцем, он испытывал почти божественный, невыразимый трепет в душе, тот редкий восторг, который, может быть, и есть не что иное, как человеческое счастье.

Со временем Костя научился улавливать в сложном аромате луга запах каждого в отдельности цветка и по нему определять местонахождение того или иного вида.

И когда он добился этого, то решил углубить работу, придать ей практическую цель. В сторожке, на сколоченных деревянных полках, появились склянки с настойками, высушенные цветки, корневища трав, листья, плоды шиповника. Теперь он жил среди трав в продолжение всего года. В сторожку стали наведываться больные. Он давал им обстоятельные советы из книг о приготовлении лекарств, о способах лечения и щедро награждал травами. Все реже Костя испытывал одиночество, день и ночь наблюдая за сохранностью коллекции.

Вернувшись от Арины, Костя, по давней привычке, несколько раз обошел вокруг буртов, послушал умиротворенный шум реки. Потом, не раздеваясь, упал на кровать, забылся в беспокойном сне. Привиделась ему бурная, предгрозовая Уля, в крутых берегах, с белой водой. Они купались, счастливо обдавая друг друга брызгами, - молодые, красивые, здоровые телом. Арина с размаху кинулась в набежавшую волну, нырнула в кипящий бурун и, плавно изгибаясь, всплыла перед тем берегом.

- Аринушка! - весело крикнул Костя. - А почему ты меня раньше не любила?

Она глядела на него и молчала.

- Почему, Аринушка? - стоя по грудь в воде, допытывался он.

Костю терзало ее молчание. Он волновался до горячего сердцебиения и все спрашивал, стараясь перекричать шум клокотавшей воды:

- Почему-у?

Наконец Арина приоткрыла рот, блеснула белыми фасолинами зубов:

- А ты был тихий!

- Я?! - изумился Костя.

- Ну а кто ж! - засмеялась она. - Думаешь, можно любить такого?

Он вспомнил, что и верно, был тихий, и, обрадовавшись чудесному превращению, захотел сию минуту, не сходя с места, узнать у нее всю правду.

- Так душа ж у меня была ясная! Аринушка, скажи:

разве этого мало?

- Я - женщина! Я все яркое люблю.

- Одно яркое?! - опять изумился Костя.

- Женское сердце - цветок! И сорвет его лишь красивый!

- Аринушка! - отчего-то мучился Костя. - Хоть убей, не пойму тебя. Какое ж ты место душе отводишь? Где ей быть; впереди или после тела?

- Люби, пока любится, не спрашивай!

- Да боюсь я: вдруг опять стану тихим. И ты разлюбишь меня.

Уля вскипела, сердито расходилась волнами, на тот берег нашла дымка. Костя было кинулся наперерез воде К Арине, но она вскинула над собою руки в тумане и белой птицей ринулась с обрыва вниз.

- Куда? - страшно закричал Костя, плывя к тому месту, где бурлил еще след от ее тела. - Куда?! - почти стонал он, задыхался и глотал брызги. Ответь, где быть душе?