Иван Подсвиров - Погоня за дождем

Филипп Федорович сощурил глаза и внимательно посмотрел на меня:

- В этом году я собирался кочевать с твоим тестем.

Да сорвалось. Он раньше пообещал Гордеичу. Может, на другой сезон вместе состыкуемся. Американцы с нами стыкуются, а мы что, хуже? Федорович заводной, мне он нравится. - Помолчал, глядя на дорогу, и пожаловался: Не повезло мне с лысым охламоном. Пьянь! Налижется, как зюзя, и ходит. Пчелы дурака зажалят. Они, вишь ты, свирепеют от резких запахов. Берегись!.. Вот другой компаньон, мой кум, - умница. Ни росинки в рот.

Кум сейчас дома.

- А кто этот старик?

- Гунько? Тоже пасечник. Приехал к нам по хитрому дельцу. Хочет разнюхать, где подороже медок сбыть.

Пройдоха еще тот!.. Трясется из-за дочки. Боится, как бы кто не увел из-под носа богатую невесту. Уведут! Хороший товар не залежится.

Через несколько минут мы уже были на пасеке. Тесть обрадовался моему появлению и при этом не забыл отблагодарить Филиппа Федоровича, узнав от него о моих злоключениях.

- Я вам не отказал, гляди, когда-нибудь и вы мне уважите.

- Уважим! Спасибо, Филипп Федорович.

Тем временем я познакомился с нашим компаньоном - Матвеичем. Его пасека - около сорока ульев - крайняя от яблоневого сада. Будка под туго натянутым брезентом уютно прижалась к деревьям; возле кустов приютилась "Победа", тоже обернутая брезентом, от нее проведен свет. На коньке будки, раздвигая лесной мрак, ослепительно сияет лампочка, так что ясно видны не только наши ульи, расставленные в пяти шагах от пасеки Матвеича, но и ульи третьего компаньона - Гордеича.

У него отгул: он уехал домой на своем "козле". Тесть мимоходом шепнул мне, что тут один он "безлошадный", поэтому волей-неволей ему приходится приноравливаться к Матвеичу и Гордеичу, к заведенному ими распорядку: по очереди они возят его домой, доставляют провизию, воду в флягах.

Матвеич выглядит солидно. Рост у него внушительный, такой же, как у Филиппа Федоровича, но в теле он рыхловат и в движениях до скупости медлителен. Он слегка прихрамывает на левую ногу и носком ее ботинка задевает бугорки, кочки либо спрятавшиеся в траве камни. Не будь этой особенности - цепляться за все, что попадется, постороннему глазу была бы незаметна хромота Матвеича. Носит он роговые очки. Сквозь них мерцают пытливые, мудрые и вместе с тем лукавые глаза неопределенного цвета: серые с прозеленью или синие.

Я и после приглядывался к ним, пытаясь точно определить их цвет, но мне это не удавалось: в разное время суток они менялись в зависимости от освещения. Утром я склонился к тому, что они были чисто-синие, вечером же находил их серыми или совершенно зелеными. Странные глаза!

Втроем они поговорили о делах, посетовали на жару, и Филипп Федорович уехал.

- Чтой-то Филипп Федорович чересчур нахваляеть наше место, - медленно обронил Матвеич и снял с головы соломенную шляпу, обнаружив редкие, сверху прилизанные волосы, а на затылке - круглую плешь; виски у него седые, будто присыпаны мукой. - Хитрить.

- Пускай хитрит, - сказал тесть. - Нам-то что с его плутовства.

- Вы его мало знаете.

- Не бери в голову, Матвеич. Они сами по себе, мы сами.

- Ага, не бери, - возражал со вздохом Матвеич. - Он тертый калач. Пятнадцать лет кочуеть.

В апреле тесть отпраздновал семидесятилетие - дата, как говорится, круглая, мало обнадеживающая. Видимо, из уважения к возрасту Матвеич называет его на "вы".

Самому же Матвеичу недавно исполнилось шестьдесят три, на пенсии он второй год. Он ровесник Гордеичу.

И профессия у них была одинаковая: оба всю жизнь проработали шоферами. Оба и пчел завели давным-давно, летом отдавали ульи присматривать знакомым старикам пчеловодам. В выходные наведывались на пасеки.

Как ушли на пенсию, обзавелись новыми ульями, вдвое увеличили число семей - словом, поставили дело на широкую ногу... Минувшим летом Гордеич продал в Кисловодске курортникам пятнадцать фляг меду, а Матвеич торговал в Ессентуках и удачно сбыл тридцать две фляги, выручив за каждую по двести двадцать рублей. Прошлое лето выдалось не холодное и не жаркое, в меру парило, цветы обильно выделяли нектар, и, если бы Филипп Федорович раньше надоумил Матвеича позвать к себе, на подсолнухи, навар был бы погуще. Гордеичу менее повезло: он выбрал в напарники малоискушенных пчеловодов и весь сезон торчал с ними возле колхозной пасеки. Зато теперь у них подобралась хорошая компания. И места кругом завидные, с редкими медоносами.

Если не подведет "небесная канцелярия" - взяток будет отменный.

Обо всем этом я узнал за ужином. Мы хлебали суп, разлитый в алюминиевые чашки, ели круто, до синевы сваренные яйца и твердую редиску со сметаною, пили из ведра парное, с пеною, молоко. Матвеич был со мною предупредителен, вежлив, мало вдавался в расспросы, но приглядывался ко мне с любопытством, бросая короткие, с лукавинкой, взгляды.

- Где ж вы стояли? - спросил я Матвеича.

- Тут, за каналом. Вы на автобусе ехали мимо... Потом мы спаялись с Филиппом Федоровичем.

- С Филиппом Федоровичем?

- Ну да. Неугомонный он мужик... неусидчивый, - неизвестно, в похвалу или в осуждение произнес Матвеич.

- А он много накачал?

Матвеич иронически усмехнулся, кивнул на тестя:

- А вот Федорович знають. Сколько он огреб, Федорович?

- Восемьдесят шесть фляг.

- Понятно? - Матвеич остановил на мне откровенно смеющиеся глаза. - Вот так, Петр Алексеевич, некоторые у нас стригуть коз. Ловко? У него сотня уликов.

Не шутка. Он пчеловод-промышленник. Летаеть самолетом в Астрахань. По пять рябчиков за килограмм, - В словах Матвеича прозвучала нескрываемая зависть к Филиппу Федоровичу. - Так-то вот!

Он прихлопнул ладонью по столу, поднялся и, сняв с горящего примуса кастрюлю с водой, начал мыть и вытирать насухо полотенцем посуду. Мы пошли к своей будке. Тесть нашарил на полке спички, зажег фонарь "летучая мышь", с мутным, задымленным пузырем. Фитиль затрещал, пламя вытеснило сумрак, и я увидел на уровне плеч разборные нары из досок, на них постель.

Нары широкие, но я пожелал спать отдельно, внизу.

Тесть внес крышку от улья-лежака, приспособил к ней какой-то ящик, все это застелил пледом, сверху чистой простыней, дал мне подушку и байковое одеяло.

Небо очистилось от последних туч, ветер стих. В лесу пели птицы. Между веток прорезался тонкий, едва различимый серпик молодика. Я полюбовался его рожками, послушал невыразимое пенье, среди которого особой напевностью и трогательным очарованием выделялись голоса соловьев (сколько их было вокруг!), вернулся в будку, с удовольствием разделся и лег, испытывая усталость путника, наконец-то нашедшего скромный приют.

Все обернулось как нельзя лучше: я на пасеке. Сегодня у тестя восемьсот граммов прибыли, и, если она продержится недели две-три, мы приступим к первой качке.