Александр Покровский - Расстрелять

Я поехал и сдал, приехал и стал с ними разговаривать. Говорили мы год, но так и не договорились, и квартиру мне не дали; мне даже справку не дали о том, что не дали квартиру.

В последней беседе этот первый полномочный у корыта даже заявил:

- Слушайте, ну, в конце-то концов, мужчина вы или нет! Что вы все время ходите: "Хочу жену, хочу жену"? Зачем вам в Северодвинске жена? Кто сюда свою жену привозит? Ну кто? Не страдайте вы. Выйдите на улицу. У нас так все делают...

Действительно, что может быть проще: выйди ты на улицу... А на улице прямо на столбе висело объявление: "Сдается комната одинокому молодому человеку", - и кое-что от этого объявления было уже оторвано.

Семьсот офицеров и мичманов, холостых постоянно и временно, сходило вечером с кораблей нашей бригады, и город впитывал их, как губка. Ни один не валялся под забором; все где-то тихо лежали и не на открытом воздухе...

Но наступило эпохальное время. Наступило время эпохального 27-го съезда, и в это время я оказался в отпуске. И, находясь в отпуске в столь историческое время, я вдруг вспомнил (просто озарение какое-то), что лучше всех на этой земле обетованной живут склочники. Я пошел и голосом своей мамы подал телеграмму съезду. Я не стал его поздравлять, я просто спросил у форума коммунистов: почему мой сын до сих пор не переведен никуда, в чем его вина, и, если вина есть, то почему на подводных лодках служат только виноватые.

И форум коммунистов ответил маме, что ее сын - этот редкий природный экземпляр подводника, этот бутон благоуханный военно-морской, - скоро будет переведен в город-герой Ленинград, где постоянно оседают все герои.

- Начхим! А у вас есть справка о жилье в Ленинграде?

Так теперь в строю с удручающей периодичностью обращался ко мне мой старпом.

И я ему, с той же периодичностью, очень терпеливо и толково объяснял, что я дитя своего времени, что у меня мое только то, что на мне и с собой, и что ни один город Советского Союза, а тем более такая колыбель, как Ленинград, не может похвастаться тем, что я его почетный гражданин.

- А-а... - говорил старпом и отходил.

К тому времени все были уже извещены, что я редкая сволочь, "писатель", и что пишу я во все концы, а особенно обожаю периоды съездов, и что я перевожусь, видимо, и, видимо, навсегда. И я опять строчил на себя характеристики, представления, вставлял в них, как я отношусь к пьянству, к политике партии, как я изучаю последнее текущее наследие, как я провожу их в жизнь; потом я бежал и отправлял все это, потом оно возвращалось и снова уходило, и снова я носился с ним, носился, носился...

- Начхим! - говорил старпом время от времени. - А справку о прописке в Ленинграде ты уже достал? Прописка - основное деловое качество офицера, его кошмар и надежда, его пробковый пояс, его бревно, его соломинка... есть у тебя прописка - и ты человек; нет? - извини...

В двадцатый раз я не выдержал и прямо в строю диалектически переложил учение Дарвина о происхождении птичьих видов с английского сразу же на монголо-татарский; я переложил его несколько раз, и каждый раз был по-своему интересен, поскольку сопровождал я его рядом оригинальных манипуляций и артикуляций.

Наступила тишина. Строй слушал как завороженный. Затем раздался голос старпома:

- Ну, а орать-то зачем? Что, уже и спросить нельзя?

Потом начался хохот, и хохотали все: и офицеры, и мичманы, и матросы - весь мой экипаж. Ну, и я в том числе. После этого стало легче, и я поверил, что я действительно ухожу...

Приказ был в июле. Выписка из него шла от Москвы до Северодвинска три месяца, что на десять суток длиннее знаменитого путешествия вокруг света во времена Жюль Верна...

- Капитан третьего ранга Михайлов!

- Я!

- Выйти из строя!

- Есть!

- Внимание, товарищи! Сегодня от нас уходит капитан третьего ранга Михайлов. Наш начальник химической службы. Он прослужил на лодках более десяти лет. У него двенадцать автономок...

"От нас уходит" - как о покойнике. А впрочем, верно, ушел - что умер.

- ...А теперь... по традиции... он с нами попрощается...

Я обходил строй, жал руки и улыбался. Меня обнимали, пихали в плечо и говорили: "Держись, Саня..." - и я держался...

А дальше?

А дальше - Ленинград, проспекты-светофоры, и на службу на автобусе, и двенадцать нарядов в год, и "с девяти до пяти", и два выходных в неделю, и по выходным - семья, семья, семья...