Евгений Попов - Подлинная история Зеленых музыкантов

(405) Это коммунистические козлы придумали такой закон, что если человек где-нибудь не числится на работе, то его нужно тут же карать тюрягой или ссылкой. Под этот закон "чистили" Москву во время всех главных коммунистических мероприятий, включая Олимпиаду-80. По этому закону засадили Иосифа Бродского и массу других, более безвестных личностей. Для простого человека этот закон был прямой путевкой в бичи.

(406) Это, кстати, был неплохой путь и выбор. Такой выбор пути в андерграунд можно было бы только приветствовать, однако не все знали, что коммунизм рано или поздно накроется медным тазом, и от этого пребывали в сомнениях, прислуживая властям.

Тем не менее истинному художнику всегда присуща изначальная чуткость, поэтому Саша Соколов служил егерем, Михаил Берг - истопником в сауне, Дмитрий Бобышев измерял воду в Неве раз в день, чтоб она не залила коммунистов, Сергей Каледин и Борис Павлов были сменными вахтерами в развратном общежитии МГУ, Юрий Кублановский охранял церкви, Александр Величанский числился одно время сторожем в Олимпийской деревне, Владимир Кормер именовался помощником скульптора (своей жены). Список открыт...

(407) Видите, как интересно - значит, нельзя сказать, что в 1974 жрать уж совсем было нечего гражданам. Слово "снабжение" помните? И первый вопрос к приезжему из любого советского города: "А как у вас со снабжением?" - "Да ничего..." - "Яйца есть?" - "Бывают..."

(408) Потому что электрических звонков в деревянных домах тогда зачастую не было. Это уж потом пошли изыски - соловьиная трель вместо тупого жужжания, мелодичное кваканье... [...]

(409) Мистический страх женитьбы гениально описал в одноименной пьесе Н. В. Гоголь, так что мне тут добавить нечего. Не забывайте, пожалуйста, Гоголя и других русских классиков, молодежь! Уверяю вас, что они были хорошие, и читать их весьма полезно для дела да и просто так, чтобы поумнеть.

(410) [...]

(411) Многие мои сверстники, в том числе и я, всю свою сознательную жизнь успешно "косили" от Советской Армии. Распространяться на эту тему я не стану по той же самой причине, по которой писатель Иван Прыжов сжег вторую часть своей "Истории кабаков на Святой Руси". Начальство не должно знать уж совсем всех секретов того, как обыватели ухитряются выживать при всяких, разной степени паскудности режимах.

(412) Довольно неуклюжее словосочетание, обладающее за счет потери красоты фактографической точностью канцелярита.

(413) Медицина в СССР была "бесплатная" и оттого делилась на "хорошую" и "плохую". Не знаю, как в Москве, но в те времена в провинции взяток врачи не брали. Их "благодарили" - в основном коньяком, отчего многие из них начисто спивались. В городе К. имелись не просто хорошие, а, прямо нужно сказать, замечательные врачи. С детства помню доктора по фамилии Рафаэль. Многие из местных светил от греха подальше уехали из Питера и Москвы во время "космополитизма", потому что почти все они, как и Рафаэль, были евреи. В местном мединституте они воспитали новую плеяду хороших врачей. [...] А вот, например, мой медицинский случай - я приехал на родину, как только раскрутилась "перестройка", потому что боялся раньше ехать: провинция, закрытый город, посадят. А на третий день пребывания порвал себе мениск, приобрел "слоновью ногу" и адскую боль. Финн Юкка Маллинен, с которым мы вместе посетили город К. и у которого в начале нашего путешествия украли в поезде штаны, потому что мы с ним напились "Клюквенной" домашнего изготовления, как белорусский партизан, снес меня на своем хрупком плече в больницу, где мне парень-врач тут же гениально оказал помощь: боль прекратилась, ногу целиком заковали в гипс, выдали костыли, и я направился в бывшую партийную гостиницу "Октябрьская" сидеть в кресле и смотреть по кабельному телевидению порнографические фильмы. Навестивший меня на следующий день Юкка Маллинен вгляделся в экран, открыл рот и сказал, что фильмы такого порнонакала у него на родине для показа по телевидению начисто запрещены. И добавил, что теперь верит в необратимость перестройки, потому что "рабочие этого не отдадут назад никогда". [...]

(414, 415, 416, 417) [...]

(418) Вот еще словцо "отношения". "Наши отношения окончательно зашли в тупик", - сказала графиня, нервно ломая пальцы. [...]

(419) и вполне мог бы их закрыть навсегда.

(420) Да мог бы и тысячу раз объяснять. Тут не объяснять надо было, а сделать кое-что, чего я назвать не могу из-за страха перед обвинением в "мужском шовинизме".

(421) Литератор Володя И. поделился со мной сценами из своего первого брака. Он нигде не служил и любил по вечерам читать и писать. Его интеллигентная жена, оттрубив день в НИИ культуры, по вечерам жаждала развлечений. Она подсаживалась к Володе И., строила ему глазки, переворачивала книжку вверх ногами. А когда он не реагировал на эти заигрывания, она суровела и говорила: "Холодно, холодно, Владимир, стало у нас в доме", после чего начинался скандал. В этих сценах и теще досталась неплохая роль. Теща работала "в торговле" и, заглянув к зятю, могла сказать: "Хорошую, хорошую работку мы нашли! И ходить никуда не надо, правда? Вы делом-то когда-нибудь займетесь, Володя? Ведь не мальчик уже".

Именно такую женщину персонаж В. Шукшина заколотил в дощатом сортире гвоздями, за что чуть было не угодил в тюрьму, куда такие суки спровадили миллионы российских ребят, не желающих мириться и с этой разновидностью рабства. Распустили безнравственные коммуняки баб...

(422) словом и делом.

(423) И его вполне можно понять. Ведь трахаться без желания какая радость? Разве это хорошо, трахаться без желания? Да и с желанием, кстати, тоже. Скотство все это, товарищи!

А вообще-то человек существо и на самом деле героическое, правы коммунисты. Желеобразный, наполненный кровью, мочой, слизью, говном и путом, человек, тем не менее, совершает всякие поступки и создает мысли, достойные и более высокой субстанции.

(424) , отчего многие, услышав это слово, тут же хватаются за револьвер. Любовь в СССР могла быть только к СССР. Федот Федотович Сучков рассказал мне, как его посадили. Его приятель, который побывал на фронте и был ранен, шепотом поведал в компании, состоящей из Федота Федотовича и двух литинститутских девушек, что там происходит на самом деле. Одна из девушек, ныне известная старуха писательница И. С., донесла, что малый восхвалял немецкое оружие. (Федот Федотович видел этот донос в деле, когда ему дали перед судом с ним ознакомиться.) Гэбэшники тут же создали из них "антисоветскую террористическую группу" и всех их, кроме доносчицы, засадили за решетку. Я предложил Федоту Федотовичу написать рассказ "Первая любовь", одолжившись названием у Тургенева.

(425) Вот и молодец - наконец решился! У художника Володи Б. есть дядя Казя, тот самый, у которого дочь стала проституткой, а сын бандитом еще при коммунистах. Дядя Казя решил начать новую жизнь, уехал в Крым, купил там себе дом, повесил на стену ковер, а на ковре, в виде сабель, прикрепил два своих костыля. У него была баба-сожительница, которая очень хотела, чтобы инвалид на ней женился, отчего каждый день готовила ему "что-нибудь вкусненькое". Солидный дядя Казя, гордясь ею перед племянником, ставил бабе "оценочки". "Ну что же - борщ у нас сегодня на пятерочку, - солидно говорил он. - А вот котлетки на четверочку с минусом, хлебца в них ты, Валюшенька, явно перебухала". Ну и что же - "Валюшенька" добилась своего, после чего выгнала дядю Казю на улицу, и он теперь при новой власти работает нищим, отдавая половину собранного за день рэкетирам.