Валерий Попов - В городе Ю (Рассказы и повести)

- И... что?

- И то! Поэтому книги Макаренко выходили миллионным тиражом!

- М-да. А мы-то здесь при чем?

- При том же! Те же самые флаги на тех же башнях!

- То есть - что?

- То есть - то. Вся мировая политика, ну, и, разумеется, культура контролируются ими!

- Давно?

- Всегда.

- Но как же раньше было? Я и не знал!

- Только не надо считать меня за идиота! - вскричал Ширшович. - Все было - только тайно. И ты прекрасно это знаешь!

- Я?..

- Сколько ты выпустил книг? И помалкивай! Не надо строить из себя наивного идиота!

- ...каким я, видимо, и являюсь.

То-то последнее время у меня на глазах происходили непонятные взлеты непонятных людей, вчерашние приготовишки объявлялись гениями, объезжали мир, а ты как числился, скромным середнячком, так и остался... Спасибо Ширшовичу - открыл глаза!

- Но ведь Горький - известный бабник!

- Сам ты бабник, - презрительно проговорил он. - А, надеюсь, известно тебе, что Радищев был сифилитиком?

- Примаренков установил?

- Да нет! В книге написано. "Путешествие из Петербурга в Москву" называется.

- Мда-а...

Словно ошпаренный, я вышел от него.

Делиться больше не с кем - рассказал все жене.

- Ну что ж... раз так надо... - безжалостно произнесла она.

- И... как Радищев - тоже?

- До Радищева тебе далеко!

Да, человеку обычному в наши дни ничего не светит! И никогда не светило!

- Но ты уверена, что если бы... удалось, я, точно бы, стал преуспевающим автором?

- С тобой - ни в чем нельзя быть уверенным! - вскричала жена.

Через два дня, когда я вернулся с прогулки, она встретила меня радостно:

- Тебе звонили... из этой самой... колонии подростков!

- Как?! И что?

- Просили выступить.

- В качестве кого?

- Сказали, что ты сам все знаешь. Ты что, никогда не выступал?

- В колонии - нет. А кто звонил?

- Воспитатель Савчук. Голос молодой, ломкий. Сказал, что заплатят.

- Да? И когда?

- Завтра. В семь выступление, потом - танцы.

- Замечательно!

Утром перелистал "Флаги на башнях". Врет все Примаренков. Не может быть! И что я - Максим Горький? Зачем я им?

К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.

- Ладно уж, не ходи, - вздохнула жена.

За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им их "флаги на башнях" поотрываю, а там хоть трава не расти!

... Поздней ночью, прикрыв спящего завуча одеялом, я вышел в канцелярию, позвонил жене.

- Ну что? - проговорила глухо она.

- Ничего страшного. В смысле, воспитатель Сав-чук - обычная женщина. Причем неплохая.

- Идиот! Опять за старое! - Жена бросила трубку Так что не удалось повторить путь Максима Горького - если, конечно, это был его путь. Насчет Радищева пока не зарекаюсь, но откуда ж знать - повезет, не повезет?

Стакан горя

Под эти воспоминания я снова задремал, но тут дунуло холодом, хлопнула дверь, и ко мне, бодро цокая, приблизился пес - свежий, холодный после прогулки, с ярким веселым взглядом. Хоть кому-то везет!

- Эта... не звонила? - вскользь поинтересовалась жена. Имелась в виду дочь.

- Нет, не звонила.

- В такой-то хоть день могла бы позвонить!

- Да она и не знает!

- Ну что ж... поехали.

И потянулся этот грустный маршрут.

Когда-то мы этим маршрутом отвозили-привозили дочь, на выходные забирая у деда с бабкой. В воскресенье отвозили - не до нее. Своя жизнь слишком радовала. Дорадовались! Вот - результат!

Впрочем, надо добавить, что и к деду с бабкой, вырастившим ее, она тоже не прониклась особой нежностью: не в воспитании тут дело!

Помню, как она, толстая, неуклюжая, сидела напротив меня на таком же толстом, надутом автобусном сиденье. Не могу сказать, что было особенно спокойно каждое воскресенье увозить ее: совесть в нас, видимо, начинала уже пробуждаться... но так, видимо, и не пробудилась. Помню, как рвало сердце, когда она говорила серьезно и вдумчиво: "Нет, не буду телевизор смотреть: так время очень быстро летит!" И после этого - все равно отвозили! Помню, как я вложил в рот сложенные автобусные билеты, закрывал и раскрывал губы с листиками, пытаясь ее развеселить. "Уточка!" - улыбнулась она. Помню, как вспыхнула радость: значит, мыслит образно, соображает, значит, все станет хорошо!.. Стало!

Но, судя по последним мыслям, главное все-таки не воспитание? Все не главное - судя по последнему!

Вот здесь мы как раз тогда и ехали...

И в электричке в хмурый ноябрьский день оказалось битком! Неужто все на кладбище?!

Пошли желтые вокзалы этой некогда царской линии - и вернулись снова мучения тех наших поездок. Только закоптились эти славные домики за это десятилетие до неузнаваемости - особая чернота под сводами, под архитектурными излишествами. Все движется к худшему!.. Или это день такой? Не просто - день похорон, но вообще тягостный. Не хотел бы я хорониться в такой день! Впрочем - в какой бы хотел?

Выйдя из готического вокзала, мы втиснулись в автобус... что ли, специально еще надо мучить - в день похорон одного мало, что ли?

Мы ехали молча, глядя в разные стекла автобуса, но думая об одном.

- Наверное... уж сразу в морг? - с трудом выговорила жена. - Потом уже домой?

Я молча кивнул. Мы пошли через больничный двор. Хорошо, что хотя бы морг старый, красивый... Хорошо?

Думал ли он, въезжая в этот дом, что морг совсем рядом? Думал, когда вселялся: мол, морг совсем рядом? Думал, конечно, но исключительно как о шутке, не веря, конечно, что будет лежать здесь... но где же еще?

Надо сосредоточиться, собраться, слегка окаменеть. Мы уже видели его мертвым... Вызвала теща. Сидели молча. Потом раздался звонок. Вошли двое "носильщиков" - один наглый, пьяный, как и положено, другой почему-то стеснительный, как бы суперинтеллигент...

- Ой, боюсь, я вам тут наслежу! Теща посмотрела на него.

- Ладно, хозяйка, давай две простыни! - просипел наглый.

- Почему же две? - встрепенулась теща.

- Сейчас увидишь.

Интеллигент как бы смущался. Одну простыню они постелили на пол, свалили его с дивана, второй простыней накрыли, слегка их перекрутили, затянули, подняли. Вот и вся человеческая жизнь - между двумя простынями.

... Все почему-то толпились на пороге морга, внутрь никто не хотел уже нагляделись!

- Почему же еще простыня? - Теща уже начала приходить в обычную норму. - Я дала ведь уже две простыни!

- Но надо же накрыть! - увещевала ее сестра.

- А где же те простыни?

Молча поздоровавшись, мы вошли внутрь. Он лежал, всеми оставленный, абсолютно один. Почему в сандалетах-то - ведь ноябрь!

Мы стояли, хотя подмывало выйти. Мой брат, патологоанатом, рассказывал мне, что, казалось бы, повидал уже все, но когда ему в благодарность за быстрое вскрытие преподнесли кремовый торт, почувствовал, что возможности рвоты безграничны! Сладковатый запах... Да... была жизнь. И начиналась ведь не хуже другой и даже лучше - в красивом дворянском доме. После... и после ничего! Вот он, красивый, мускулистый, щегольски расчесанный, сидит, хохоча, в каком-то декоративном курортном водопаде, в воротничке на голое тело и в галстуке, и среди этих же бурных струй красивые друзья и подруги... Молодой специалист! Видел ли он оттуда, тогда эти своды?