Юзеф Принцев - Там вдали, за рекой

Федор помолчал и сказал:

- Кто меня обидит - не обрадуется.

- Ну, ну! - Колыванов подмигнул Насте.

Та заулыбалась и обернулась к Степану.

Степан шутки не принял. Гордо отвернулся.

Колыванов опять перемигнулся с Настей, подсел к столу, обмакнул в соль хлебную корочку, вкусно похрустел и спросил у Федора:

- Что редко заглядываешь?

Федор покосился на Степана, помял в руках свой треух и ответил:

- Недосуг мне... Работу ищу.

- С работой теперь полегче будет! - кивнул ему Алексей и торжественно объявил: - Есть решение райкома партии: создать комиссию для устройства труда несовершеннолетних. Члены Союза рабочей молодежи обеспечиваются работой в первую очередь.

- Вот это дело! - хлопнул ладонью по столу Степан и победно взглянул на Федора.

Алексей перехватил его взгляд и сказал:

- Так что, Федя, самое время тебе в Союз вступать.

- Погожу, - насупился Федор, смел остатки воблы в ладонь, завернул в обрывок газеты, сунул в карман и вышел.

- Видали? - торжествующе оглядел всех Степан. - Пожалейте его, бедненького! Он вам нажалеет! Своих не узнаете! - и обернулся к Алексею: Чем играть-то на этой музыке?

- А вот! - Алексей вынул из-за пазухи пластинку. - Одна пока... Потом разживемся.

Он поставил пластинку на обтянутый сукном диск, покрутил ручку, опустил мембрану, и сквозь легкое шипение зазвучали скрипки, медленно ведущие мелодию вальса. Потом в оркестре словно засеребрилось, кто-то там заиграл на неведомом каком-то инструменте, и это он звенел серебром печально и нежно.

- Гитара, что ли? - наморщил лоб Степан.

- Вроде... - кивнул Алексей. - Здоровая такая... Арфа называется.

- Арфа? - переспросил, запоминая, Степан.

- Ага... - кивнул Алексей.

Они опять замолчали, прислушиваясь, но арфы так больше и не услышали. Видно, она отыграла свое, и мелодию вели теперь трубы и еще какие-то духовые инструменты. Тоже вроде трубы, но звук не резкий, а тягучий, будто кто-то поет медным голосом. А сам вальс был уже не медленный, как раньше, не осторожный, а кружился все быстрее и быстрее и делал так: "Ах! Ах!" - и хотелось встать и закружиться вместе с ним.

- Сто лет не танцевала... - вздохнула Настя.

- Прошу! - Алексей встал перед ней и склонил голову.

Настя засмеялась, посмотрела на здоровенные свои солдатские ботинки, отчаянно тряхнула головой и положила руку на плечо Алексея. Он бережно обнял ее за талию, чуть отстранился, выпрямил спину, и Настя стала вдруг тоньше и выше, когда они медленно закружились по паркету.

Санька, не отрываясь, следил за их плавными движениями, а Степан хмурился и поглядывал на Глашу.

У нее опять загадочно блеснули глаза, она прикрыла их ресницами, поставила пластинку с начала и обернулась к Степану. Степан стал усиленно разглядывать лепной потолок, как будто раньше никогда его не видел. Глаша тихонько вздохнула и сказала:

- Пойдем, Степа? Потанцуем?..

- Еще чего! - буркнул Степан и покосился на Саньку. - Жарища!

Глаша прикусила губу, пошла в угол и села там, теребя кончик распушившейся косы.

"Ну вот! - в отчаянии подумал Степан. - Снова не туда брякнул! Сидит, слезы глотает! А нечего было высовываться! Танцевать с ней еще. Стыдоба!.."

Степан опять покосился на Саньку, но тот сидел задумчивый и тихий: слушал то место в оркестре, где переливается серебром арфа. Потом спросил, ни к кому не обращаясь:

- А в других странах Союзы молодежи будут?

- Ну?! - удивился Степан. - Ты чего это, парень?

- Штуку я одну задумал... - застеснялся Санька.

- Слышь, Глаха? - обернулся к Глаше Степан. - Еще один задумывать начал... Вроде тебя!

Глаша ничего не ответила. Сидела, обхватив коленки руками, и смотрела на кружащихся в вальсе Алексея и Настю. Степан разозлился и громко сказал то ли ей, то ли Саньке:

- Лечиться надо некоторым. Бесспорный факт!

Но Санька твердил свое:

- Нет, ты скажи! В Испании, к примеру, будут?

- Точно не знаю... - неохотно ответил Степан. - Но должны быть! А что?

- Кончится вся эта заваруха, голубей новых заведу... - мечтательно вздохнул Санька.

- Тьфу ты! - сплюнул Степан. - Я-то думал!..

- Нет, ты послушай! - Санька начал даже заикаться от волнения. Пишем мы испанским братишкам: так, мол, и так. Как у вас идут дела? Отпишите. Если контра нажимает, поможем. И вообще, даешь Третий Интернационал и мировую революцию! А голуби у меня не простые, почтовые! Есть такие голуби - куда хочешь долететь могут. Через море, через горы... Мы им с этим голубем письмо, они нам ответ!..

- И как ты этот ответ разбирать будешь? - засомневался Степан. Читать, что ли, по-ихнему знаешь?

- Выучусь! И они тоже! Мы - по-испански, они - по-русски!

- Ну... - недовольно протянул Степан. - Учиться еще! И так разберемся. Свои ребята! - И хлопнул Саньку по плечу: - Это ты ничего придумал! Котелок варит. А, Глаха?..

Степан обернулся к Глаше, ожидая ответа. Она молча перекинула косу за спину и, не глядя на Степана, подошла к граммофону. Постояла, прислушиваясь к шипению кончившейся пластинки. Поглядела на Алексея с Настей. Они стояли друг против друга, чуть раскачиваясь, закруженные, завороженные вальсом. Алексей все еще полуобнимал Настю, а она не снимала руки с его плеча. Глаша улыбнулась им и перевернула пластинку. Опять послышалось легкое шипение, потом чуть надтреснутый, тронутый временем, но все еще глубокий, красивый голос запел:

На заре туманной юности

Всей душой любил я милую.

Был у ней в глазах небесный свет,

На лице горел любви огонь.

Что пред ней ты, утро майское,

Ты, дубрава-мать зеленая...

У Степана даже защемило сердце, когда он увидел, как слушает этот голос Глаша. Лицо у нее стало печальным и ласковым, глаза засветились. Степан расстегнул ворот рубахи и охрипшим вдруг голосом сказал:

- Для кисейных барышень песенка! Любовь, любовь... - Помрачнел еще больше и выпалил: - Предрассудок!

Глаша обернулась и вышла из комнаты.

Степан даже не посмотрел ей вслед. Сидел набычившись и все теребил ворот рубахи. Алексей подсел к нему и шепнул на ухо:

- Бревно ты все-таки порядочное, Степа.

- Это почему еще? - вскинулся Степан.

- Да потому!

Алексей взъерошил ему волосы и рассмеялся...

Когда раздался взрыв, Глаша сидела в пустой каморке швейцара под лестницей и плакала. Сначала она подумала, что это гремит гром, и обрадовалась. Она любила грозу!

Еще совсем маленькой, когда сначала издалека, словно ворчала большая собака, а потом все ближе и страшней грохотал гром и вспыхивали зигзаги молний, Глаша не пряталась, как другие ребятишки, по углам комнаты, а бежала к дверям и, полуприкрыв их, прижавшись спиной к косяку, смотрела в грохочущее черное небо и только жмурила глаза, когда молнии полыхали чуть ли не над самой крышей барака.

Тетя Катя дула на керосиновую лампу, для того будто бы, чтобы отвести от дома молнию, кричала на Глашу: "Отойди от дверей!", при каждом ближнем ударе грома приседала, незаметно крестилась и бормотала: "Господи, помилуй!" А Глаша еще дальше высовывалась из дверей и, запрокинув голову, ждала, когда ударят первые тяжелые капли дождя.