Юзеф Принцев - Там вдали, за рекой

У дверей теплушки стоял Степан и посматривал то на них, то на суматошно счастливого Женьку, что-то кололо его в сердце, он понимал, что и хотел и не хотел, чтобы вот так же стояла на платформе мать и тоже что-нибудь неразборчиво кричала, махала руками и улыбалась сквозь слезы. Потом увидел, как издалека бежит по платформе женщина в платке, хотел уже прыгнуть вниз и бежать навстречу, вгляделся и узнал Екатерину Петровну и спешащего следом Зайченко.

- Глаха! - обернулся он. - Тетя Катя бежит!..

Глаша ойкнула, поддернула юбку, спрыгнула на полотно между путями и побежала к Екатерине Петровне.

Настя подошла к Степану и сказала:

- Ну, слава тебе!.. А то все глаза выплакала, что не так с ней попрощалась.

У Степана отлегло от сердца: значит, не на него она сердилась, а на себя. И глаза поэтому были красные, и с Настей шушукалась об этом.

А Глаша вихрем налетела на Екатерину Петровну, обняла, прижалась, спрятала голову у нее на груди. Екатерина Петровна гладила ее одной рукой по плечам и по голове, другой вытирала слезы, а стоящий рядом Зайченко хмурился, помаргивал и говорил:

- Ну, будет вам... Будет... Хватит, говорю...

Екатерина Петровна отмахивалась от него, глотала слезы и шептала Глаше:

- Под пули зря не лезь... Слышишь? Помню я твои разговоры... Не лезь под пули...

- Катя! - сердился Зайченко.

- Ладно тебе! Ладно! - отвернулась от него Екатерина Петровна, еще крепче обняла Глашу и вдруг всхлипнула громко, со стоном: - Доченька ты моя!..

Глаша сжалась в комочек в ее руках, окаменела, потом подняла голову и трудно, медленно, будто только-только училась выговаривать это слово, сказала:

- Мама...

Екатерина Петровна охнула и прижала ее к себе.

Протяжно и требовательно загудел паровоз, Зайченко за плечи оторвал Екатерину Петровну от Глаши, а ее подтолкнул к составу и сам пошел следом.

Степан протянул Глаше руки, и она на ходу влезла в теплушку и встала у перекладины. Так они и стояли рядом - Степан, Глаша, Женька - и смотрели, как идут сначала вровень с теплушкой, а потом бегут следом Екатерина Петровна и Лена, шагает за ними Зайченко, и только Сергей Викентьевич, высокий и прямой, стоит один на краю платформы и становится все меньше и меньше.

IX

Деревню отбили в ночном бою.

Еще курился дымок над сгоревшей крышей риги, чернели обугленные стропила, по перепаханным колесами пушек огородам бродила чья-то недоеная корова и тоскливо мычала.

За деревней лежало поле с неубранными полегшими овсами. За полем виднелась полоска леса, и где-то там, в логах, отсиживались белые, готовясь к новой атаке. Могли они наступать и с другой стороны деревни, от реки, где занимали противоположный высокий берег и держали под прицельным огнем переправу. Туда и перебросили основные силы, а здесь в боевом охранении оставили комсомольскую роту. Они отрыли окопы, в снарядной воронке устроили пулеметную ячейку, а греться по очереди бегали в полусожженную ригу.

Вот и сейчас сидели они на прошлогодней соломе и слушали Женьку, который вполголоса читал им сначала Блока, а теперь Пушкина:

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса.

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой,

Девичьи лица ярче роз,

И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой...

- А чего такое пунша? - спросил Федор.

- Напиток такой, - недовольный, что его перебили, ответил Женька. Сахар жгут и еще что-то...

- Сахар жгут? - ахнул Федор. - Скажи, гады, а?

- Контра! - подтвердил Степан. - Давай дальше, Женька!

- Нравится? - удивился Женька.

- Ничего... - уклончиво сказал Степан. - Красиво написано.

- Читай, Женя... - попросила Глаша и села поудобней.

Женька откашлялся и продолжал:

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою...

- Здорово! - не выдержал Степан. - Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!

Глаша улыбнулась и сказала:

- Известное дело! Где драка, там Степан.

- Да я не про это! - Степан даже поморщился от досады. - Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!

- Может, у тебя призвание, - серьезно сказал Женька. - Талант! В командармы выйдешь.

- А что? Факт! - самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой. - Нет, братва... Я токарем буду. Как батя.

Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и чтобы ненароком никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул:

- А потом женюсь!

Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:

- Что смотришь? Ей-богу, женюсь! - И чтобы окончательно развеселить ее, добавил: - На образованной.

Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.

Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемета Кузьма, и спрыгнула вниз.

- Чего это она? - недоуменно обернулся Степан.

Женька покусал губы и сказал:

- Неумный ты все-таки человек, Степа!

- Это почему же? - Степан даже не обиделся.

Женька ничего не ответил и лег на солому, заложив руки за голову. Смотрел на черные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.

Степан обескураженно молчал, свертывал "козью ножку" и все тянул шею к пролому в стене, поглядывая на пулеметную ячейку.

Но Глаша не возвращалась, и Степан, так и не закурив, сидел и вертел в пальцах самокрутку.

- А я землю пахать буду, - сказал вдруг Федор.

- Что? - рассеянно переспросил Женька.

- Землю, говорю, пахать буду, - повторил Федор. - Как белых разгромим, в деревню к себе подамся. Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Степа?

- Тебе бы только в земле ковыряться! - раздраженно отозвался Степан.

- Это ты какие слова говоришь? - ахнул Федор. - Ты хлеб ешь?

- Отстань! - смотрел в пролом стены Степан.

- Нет, ты говори! - Федор засопел и заморгал ресницами. - Ешь хлеб?

- Ну, ем, - неохотно ответил Степан.

- А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал? - У Федора покраснели лоб, щеки, шея, а уши и нос, наоборот, стали белыми. - Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Убить тебя за такие слова мало! - Он помолчал и решительно сказал: - Не товарищ ты мне больше. Вот!

- И чего разошелся? - растерялся Степан. - Слова ему не скажи!

Подсел к Федору и толкнул его в бок:

- Федь!.. А Федь!

- Чего тебе?

- На, покури. - Степан протянул ему так и не зажженную самокрутку.

- Не хочу, - буркнул Федор, но самокрутку взял.

- Пошутил я... - пытался помириться с ним Степан.