Николай Каронин-Петропавловский - Пустяки

— Мишка! — говорилъ Горѣловъ шепотомъ, — ты не сердись… прости меня!… Славный былъ бы мужикъ… прости, Мишка!

Егоръ Ѳедорычъ съ тоской глядитъ въ одну точку печки и совершенно позабываетъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Но всѣ эти представленія и лица, предметы и событія, перепутанные и темные, были для него ясны, какъ Божій день, и составляли одно цѣлое. Деревня и Аннушка, Мишка и мужики, — все это совершенно складно соединялось у него. Первую онъ ненавидѣлъ, втораго жалѣлъ. Первой онъ приписывалъ подоумство, глупость, второй вызывалъ внутри его невидимыя рыданія. Отъ первой онъ бѣжалъ, второму хотѣлъ помочь. И для него все было ясно.

Тогда онъ проводилъ свои вечера. Трудно сказать, до чего онъ дошелъ бы въ этомъ мучительномъ перебираніи пустяковъ и припоминаніи безпутно проведенной жизаи, еслибы онъ имѣлъ средства безотлучно торчать передъ печкой. Но у него не было гривенника, и, чтобы добыть его, онъ долженъ былъ поневолѣ забывать свои думы, жить день за день, сталкиваться съ людьми, проникаться ихъ несчастіями и слушать деревенскіе разговоры. За постоянною работой ради этого гривенника, за неминуемыми разговорами все о томъ же гривенникѣ должна была неизбѣжно протекать и его жизнь.

Черезъ нѣкоторое время даже въ самой избѣ его поселился сожитель, нѣкій Ѳедосѣй, повидимому, старичокъ, на самомъ же дѣлѣ еще довольно молодой мужикъ, только страдавшій ломотой въ рукахъ, а потому безпомощный. Не имѣя пристанища въ деревнѣ, хотя былъ кореннымъ ея жителемъ, онъ просился къ Горѣлову, обольщая его двадцатью копѣйками ежемѣсячной платы. Эта просьба цѣлый часъ оставалась безуспѣшной.

— Пустишь? — со страхомъ спрашивалъ Ѳедосѣй, не переставая обольщать. — Тоже, братъ, двадцать-то копѣекъ — деньги! Онѣ, двадцать-то копѣекъ, съ полу не подымаются! Двугривенный, соколъ мой! А при всемъ томъ я прошу Христомъ Богомъ, сдѣлай снисхожденіе несчастному!

— Молчи! — съ негодованіемъ, наконецъ, сказалъ Горѣловъ, выходя изъ себя. — Больно мнѣ нуженъ твой гривенникъ или двугривенный… Чтобы ни слова, а иначе по шеѣ…

Ѳедосѣй со страхомъ смотрѣлъ въ лицо Горѣлова, ожидая его рѣшенія, какъ смерти. Но, въ удивленію и радости его, Гореловъ согласился пустить его въ свой домъ на жительство, указавъ уголъ, гдѣ онъ могъ спать, сколько ему угодно. Онъ только утвердительнымъ тономъ выговорилъ условіе, чтобы Ѳедосѣй не болталъ. «Придешь съ работы, шлепъ въ уголъ — и молчи, а иначе по шеѣ». Это условіе Ѳедосѣй свято исполнялъ.

Нельзя представить себѣ болѣе дѣлового человѣка, какъ этотъ Ѳедосѣй. Проживъ свое хозяйство, свой домъ и свою семью, онъ остался спокоенъ, какъ генералъ, проигравшій сраженіе. У него каждый день находились дѣла. Правда, заработки его были плохіе, — кто же дастъ ему работу, коли руки у него не годятся? — но Ѳедосѣй оставался твердъ и дѣятельно искалъ работы и пищи, и если иногда обстоятельства ставили его въ недоумѣніе, такъ онъ, не долго раздумывая, бралъ кошель и знакомымъ ему тономъ вымаливалъ куски Христа ради. Послѣднее занятіе было даже вѣрнѣе; не бывало случая, чтобы Ѳедосѣй приходилъ домой съ пустыми руками. Куски всегда приносились въ достаточномъ количествѣ, вслѣдствіе чего Ѳедосѣю непремѣнно представлялась возможность, по приходѣ домой, заняться подробнымъ вычисленіемъ и сортированіемъ добычи. Онъ высыпалъ всю добычу изъ кошеля и раскладывалъ куски на кучи. Вотъ эту сейчасъ съѣсть, эта пойдетъ на завтрашній день, эта куча предназначается къ продажѣ, а эту должно обратить въ сухари. Ѳедосѣй разсчитывалъ глубокомысленно, какъ банкиръ, подводящій балансъ. Вообще, жизнь Ѳедосѣя была занятая, полная. Въ то время, когда онъ поселился у Горѣлова, онъ нашелъ довольно складную работу. На маслобойнѣ въ сосѣдней деревнѣ пала лошадь, возившая ремень, которымъ вертѣлись маслобойныя колеса. Узнавъ объ этомъ; Ѳедосѣй живо скаталъ на маслобойню и послѣ непродолжительныхъ переговоровъ подрядился возить колеса впредь до того времени, когда хозяиномъ будетъ пріобрѣтена новая лошадь, за что получалъ шесть копѣекъ въ сутки и мѣру толокна.

Никакого имущества Ѳедосѣй не имѣлъ; все у него было ободрано, рвано, вонюче. Но Ѳедосѣй не унывалъ никогда, довольный всѣмъ міромъ, всею своею жизнью, и въ томъ числѣ и своею одеждой. Однако, и у него были свои пристрастія. Во-первыхъ, онъ до безконечности любилъ сахаръ и постоянно имѣлъ его, хотя бы въ видѣ огрызка съ булавочную головку. Гдѣ онъ его доставалъ — неизвѣстно, но каждый вечеръ послѣ серьезной и утомительной дѣятельности за ужиномъ онъ сгрызалъ немножко сахару, и только тогда спокойно укладывался спать. Другою страстью его были рукава полушубка. Полушубокъ давно протухъ, истлѣлъ и износился, — званія его не оставалось, — но рукава остались. Ѳедосѣй неизмѣнно надѣвалъ ихъ на руки и говорилъ, что безъ нихъ ему давно бы пришелъ смертный часъ. Онъ ихъ любилъ, беретъ и боялся, какъ бы ихъ не украли.

Горѣловъ въ первое время усиленно наблюдалъ Ѳедосѣя и, въ концѣ-концовъ, къ своему собственному удивленію, сталъ жалѣть его. Иногда онъ кое въ чемъ помогалъ ему, иногда давалъ ему кашицы. Ѳедосѣй за это такъ привязался къ нему, что въ дождливое время отдавалъ ему на храненіе рукава.

Въ рѣдкія минуты у Горѣлова являлось желаніе вмѣшаться въ дѣла деревни. Такъ было черезъ недѣлю послѣ того, какъ въ его домѣ поселился Ѳедосѣй. Егора Ѳедорыча потребовали на сходъ, и онъ не отказался идти. На очереди стояли два вопроса. Во-первыхъ, пустить Рубашенкова съ лавочкой или отказать ему. Второй вопросъ заключался въ томъ, согласны-ли міряне сдѣлать единовременный взносъ одной копѣйки съ души на покупку канцелярскихъ принадлежностей для сборной избы, гдѣ сельскій писарь растратилъ всѣ слюни для выдуманнаго имъ способа дѣлать рыжія чернила, и обозлился, вымаливая у бабъ гусиныхъ перьевъ, такъ какъ стальныя перья составляли для него неосуществимую мечту. Міряне, послѣ продолжительныхъ взаимныхъ оскорбленій, согласились на уплату одной копѣйки, которую, впрочемъ, рѣшено было выбить изъ мірянъ черезъ мѣсяцъ, по причинѣ безденежнаго сезона.

Горѣловъ раздраженно покачалъ головой и выбросилъ на столъ нѣсколько мѣдяковъ, поступокъ, вызвавшій во всѣхъ присутствовавшихъ оцѣпенѣніе, а потомъ благодарность. Горѣловъ на этотъ разъ сдержался и отошелъ въ самый дальній уголъ, гдѣ на лавочкѣ помѣщался Прохоровъ, бывшій на этотъ разъ въ трезвомъ состояніи. Прохоровъ имѣлъ довольно жалкій видъ: короткіе штаны, открывавшіе голыя икры, коты на ногахъ, вмѣсто сапоговъ, не придавали ему бодрости; онъ робко прижался въ уголъ, не смѣлъ слова выговорить и чего-то стыдился. Сосѣдство же Горѣлова привело его въ полное смущеніе; онъ еще плотнѣе прижался къ углу, повидимому, желая влѣзть въ самую стѣну, чтобы скрыться тамъ.