Николай Каронин-Петропавловский - Деревенские нервы

Къ полудню пріемъ кончился. Больная толпа разошлась. Но фельдшеръ долго еще послѣ этого поджидалъ Гаврилу. Наконецъ, не выдержалъ и обругался.

— Вѣдь вотъ, дубина безчувственная, не пришелъ!

— Кого это вы браните? — спросилъ докторъ.

Фельдшеръ былъ настроенъ на торжественный тонъ, и докторъ, отлично зная его, заранѣе улыбнулся.

— Приходилъ ко мнѣ на-дняхъ одинъ больной крестьянинъ, то-есть прямо сказать, чортъ его разберетъ, больной или полоумный. Сколько я ни изслѣдовалъ его словесно, ни къ какому понятію не могъ придти; по обыкновенію, путалъ онъ, путалъ языкомъ и не единаго слова не выразилъ… Сперва, изволите видѣть, заявился съ головною болью, сравнилъ голову съ кадушкой, на которую, напримѣръ, набиваютъ обручи, — именно этимъ онъ хотѣлъ пояснить наглядно, какъ у него болитъ голова. Но изъ дальнѣйшаго разспроса оказалось, что у него, извольте вообразить, болитъ душа, а когда я объяснилъ ему, что особливаго эдакого куска мяса, который бы былъ именно душой, нѣтъ, не существуетъ въ природѣ, такъ онъ сейчасъ же согласился со мной и, къ удивленію моему, можете себѣ представить, объявилъ, что именно у него все болитъ, все сплошь!…Больше, извините, не помню, что онъ путалъ, но, кажется, увѣрялъ, будто бы головная боль его происходитъ отъ думы, и просилъ у меня такого лѣкарства, отъ котораго бы сразу всѣ мысли его прекратились… Вотъ теперь я приказывалъ ему придти, а онъ, видите, и глазъ не кажетъ…

Докторъ все время улыбался.

— Случай, извольте видѣть, интересный, то есть у меня никогда не было такихъ больныхъ… Я уже было подумалъ — совѣстно даже сказать! — не нервное-ли это разстройство?

— Это вполнѣ вѣроятно, — замѣтилъ докторъ.

— Какъ! у деревни-то нервы?! — воскликнулъ фельдшеръ.

— Я не разъ уже встрѣчалъ между крестьянами нервно больныхъ, со всѣми признаками глубокихъ умственныхъ страданій…

Фельдшеръ пристально посмотрѣлъ на доктора, подозрѣвая, что тотъ хочетъ надъ нимъ подшутить, а онъ терпѣть не могъ этого.

— Ну, ужь это едва-ли!… По моему, они безчувственны къ болямъ; это ужь я отлично знаю… Къ физическимъ страданіямъ тупы, нравственныя оскорбленія выносятъ равнодушно — въ этомъ и бѣда вся!

— Говорю вамъ, у меня уже перебывало много такихъ… Мало того, было нѣсколько случаевъ, гдѣ я замѣчалъ явные слѣды нервнаго odium vitae… Отвращеніе къ жизни.

Фельдшеръ недовѣрчиво взглянулъ на доктора.

— А отчего же это, позвольте васъ спросить, происходитъ?

— Да, вѣроятно, оттого же, отчего и съ каждымъ изъ насъ можетъ быть… Упадокъ силъ… потеря царя головы… тоска… отвращеніе ко всему. Что касается вашего больного, то, быть можетъ, его поразилъ рядъ неудачъ; быть можетъ, у него было одно, но огромное несчастіе; быть можетъ, наконецъ, сочувствіе къ окружающимъ…

— Это у него-то сочувствіе къ людямъ, у остолопа-то эдакого?!

— У простого человѣка сочувствіе больше развито, чѣмъ у кого другого. У крестьянина связь со всѣмъ окружающимъ и съ обществомъ буквально кровная, неразрывная… И если это общество страдаетъ, и онъ хирѣетъ, и хвораетъ, и падаетъ духомъ… вянетъ, какъ листъ срѣзаннаго растенія… Это я и называю сочувствіемъ, невольнымъ, безсознательнымъ, но тѣмъ болѣе неумолимымъ.

Фельдшеръ задумался.

— Позвольте, докторъ, я приведу къ вамъ этого чурбана, посмотрите его, — сердито сказалъ онъ.

— Едва-ли я сдѣлаю ему что-нибудь нужное.

— Неужели ничего?

— Да что же?… Единственное средство — это совершенная перемѣна образа жизни и обстановки; но подумайте, какъ же это мужикъ перемѣнитъ образъ жизни? Безполезно и лѣчить… Пожалуй, приведите, — уныло сказалъ докторъ.

И, сказавъ это, онъ потянулся, зѣвнулъ и совсѣмъ прилетъ на лавку.

Фельдшеру, между тѣмъ, надо было ѣхать по дѣлу въ деревню Гаврилы, да еслибы, кажется, и предлога никакого не нашлось, онъ выдумалъ бы его, только бы притащить Гаврилу. Непонятная болѣзнь послѣдняго подмывала его. Ему отъ души хотѣлось помочь ему, въ крайнемъ случаѣ подробно разсмотрѣть и разспросить, чтобы на будущее время не срамить себя такъ передъ докторомъ. По счастливой случайности, ему удалось встрѣтить Гаврилу, не доѣзжая еще до мѣста. Тотъ шелъ посмотрѣть полосу, посѣянную на шипикинской землѣ. Фельдшеръ обрадовался ему, какъ давнишнему знакомому, и уже хотѣлъ хлопнуть его по плечу, для чего соскочилъ съ телѣги, на которой трясся, но взглянулъ на лицо мужика и оставилъ это намѣреніе. Гаврило злобно и мрачно смотрѣлъ на него, какъ на врага. Тѣмъ не менѣе, Фельдшеръ вскричалъ:

— Эй, тьи Иванъ!..

— Я не Иванъ, а Гаврило!

— Ну, чортъ съ тобой, Гаврило, такъ Гаврило, какъ будто мнѣ не все равно… Я только хочу сказать — поѣдемъ со мной въ доктору. Онъ тебя осмотритъ и найдетъ, можетъ быть, средствіе, — сказалъ фельдшеръ.

— Проваливай своею дорогой!

Фельдшеръ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на говорившаго.

— Будетъ тутъ болтать… садись, я тебя довезу.

— Нечего мнѣ садиться. Знаю я васъ!.. Ишь гусь какой!

— Ты что же это, бревно? — сказалъ фельдшеръ сдержанно. — Я же тебѣ хочу пользы, а ты лаешься! Вѣдь пропадешь ни за понюхъ!

— Много васъ тутъ шляется… проваливай! — мрачно сказалъ Гаврило.

Фельдшеръ даже позабылъ выругаться. Онъ подождалъ, пока Гаврило удалялся, постоялъ въ нерѣшительности, сѣлъ въ телѣгу и поѣхалъ въ противоположную сторону, крайне недовольный собой и опечаленный.

Однако, впослѣдствіи вмѣшательство фельдшера положительно спасло Гаврилу. Безъ этого случая Гаврилѣ не миновать бы Сибири или, по меньшей мѣрѣ, арестантскихъ ротъ. Никому изъ окружающихъ въ голову не приходило, что это просто больной. Всѣ видѣли, что человѣкъ одурѣлъ, и не знали отчего. Къ этому времени Гаврило дѣйствительно сдѣлался невыносимымъ. Все лѣто онъ провелъ въ какомъ-то странномъ возбужденіи, отчего поступки его приняли безпокойный характеръ. Потерявъ, такъ сказать, свою точку, свою вѣру, онъ взамѣнъ ея не нашелъ ничего. Онъ уже совершенно потерялъ спокойствіе, и если иногда казался тихо настроеннымъ, то это было просто окаменѣніе. Онъ все куда-то порывался, что-то подмывало его. Напримѣръ, онъ измучился съ сѣномъ, которое онъ накосилъ въ Петровки. Сперва, какъ и всѣ люди, сложилъ сѣно на гумнѣ, но вдругъ его это смутило, и съ сумасшедшею торопливостью въ половину дня онъ перетаскалъ сѣно на дворъ къ себѣ и сметалъ его на сарай. Но тутъ его опять встревожило, и онъ то же самое сѣно побросалъ опять на дворъ и засовалъ его подъ сарай. Можетъ быть, онъ еще куда-нибудь стащилъ бы его, но помѣшали другія хлопоты, столь же нелѣпыя.

Гаврило уже плохо владѣлъ собой и дѣлалъ необдуманныя дѣла. Таковъ былъ его краткій разговоръ со старшиной, чуть-было не погубившій его. Обстоятельства этого дѣла крайне нелѣпы. Волостное правленіе вызывало Гаврилу для какихъ-то справокъ насчетъ его сына Ивана. Справки были пустыя. Гаврило долго не являлся на зовъ, можетъ быть, позабылъ его. Вспомнивъ, онъ безъ всякаго раздраженія отправился удовлетворить законное требованіе своего начальства. Передъ отходомъ изъ дома онъ даже нѣсколько оправился: пріодѣлся, пригладился и вообще велъ себя безупречно. Видъ онъ имѣлъ смирный. Явился въ волость совершенно равнодушно.