Николай Каронин-Петропавловский - Братья

Былъ вечеръ. Тени ложились уже на просеку, которую березовцы нашли подле реки. Вокругъ плотно облегалъ ихъ густой лесъ, где стояли столетнія березы и ольха, а снизу, изъ-подъ ногъ, несло на нихъ запахомъ гнилой листвы, обратившейся въ перегной. Переселенцы были одни на пятьдесятъ верстъ кругомъ. Станъ ихъ тесно сбился на тесной лесной прогалине; въ одномъ углу пасся скотъ, въ другомъ скучились телеги и люди… Варился ужинъ. Разсуждали о трудности завести въ такой глуши селеніе. Вырубить лесъ? Это каждаго пугало. Недалеко разстилалась степь, но тамъ не было воды. И сотни разъ переселенцы стремились въ лесной мракъ и мысленно боролись съ нимъ… А время шло. Пошли еще разъ посмотреть съ пригорка на степь, которая восторгала ихъ своею безконечностью. Несколько разъ уже они ходили на этотъ пригорокъ и думали, что делать, И теперь собрались все на холме съ бабами и ребятами, и обсуждали свое положеніе, то громко, вслухъ, то молчаливо, каждый про себя, смотря въ степь, меряя глазами «несметную силу леса» или ощупывая землю. Постояли и пошли къ ужину, ничего не решивъ. Потемнело небо, настала ночь; переселенцы подбросили хворосту въ костры и думали, думали молча… подъ трескъ и въ дыме огня, подъ глухой шумъ леса, подъ вой волковъ, раздававшійся на той стороне реки. Прошла такъ ночь. Раннимъ утромъ, на следующій день, кто-то молча взялъ топоръ, его примеру последовалъ другой и поплевалъ на руки, поднялся третій и сказалъ: «Господи, благослови!», все взяли топоры и принялись рубить. Не было сказано ни одного слова, но никто не отказался отъ работы. И пошелъ трескъ по всему лесу, застонали березы и ольха, падая подъ ударами топоровъ, запылало зарево пожара, пущеннаго переселенцами, и черезъ неделю место для поселенія было расчищено. Началось копаніе землянокъ, которыя рылись также общими средствами.

Около двадцати летъ прошло съ техъ поръ. Много переменъ совершилось, много мыслей проползло по головамъ березовцевъ. Переселенцы, напримеръ, привыкли мало-по малу считать себя вольными людьми, независимыми отъ барина, привыкли и къ некоторому матеріальному довольству, какого они не знали на старыхъ местахъ. Но самая поразительная изъ этихъ переменъ произошла въ темной области совести и мысли. Глухая работа здесь шла незаметно, но неумолимо впередъ. Происходила невидимая борьба между особью и міромъ. Мало-по-малу каждый сельскій житель сталъ сознавать, что онъ ведь человекъ, какъ все и созданъ для себя, и больше ни для кого, какъ именно для себя! И каждый ведь самъ можетъ жить, устраиваясь безъ помощи бурмистра, кокарды и «опчисва». Все прежнія тяготы слились въ нераздельную кучу. Въ доказательство этого открытія, въ соседнихъ съ Березовкой местахъ поселились примеры. Первый примеръ пріехалъ изъ соседняго города, купилъ у казны небольшой участокъ степи и сталъ жить на немъ, подъ видомъ мещанина Ермолаева, и зажилъ, по уверенію всехъ березовцевъ, «дюже шибко». Другой примеръ носилъ кокарду, самого его никто не видалъ, но, вместо него, селъ на степь второй гильдіи купецъ Пролетаевъ — «превосходная шельма». Третій примеръ проявился въ этихъ местахъ вроде непомнящаго родства, потому что ни одинъ изъ березовцевъ не зналъ его происхожденія и званія: «Кажись, мужичекъ по обличью, но ужь очень сурьезности въ емъ много». Затемъ масса другихъ обладателей степи, которыхъ березовцы и въ глаза не видали, возбуждала къ себе сильный интересъ: «Болтаютъ, быдто они шельмовствомъ зацапали земли, а кто ихъ знаетъ». А прочіе-то люди, жившіе въ пределахъ деревни, люди, ни къ какому обществу неприписанные и ни съ чемъ несвязанные, разве они не были вескими доводами въ пользу новой жизни? Каждый изъ сельскихъ жителей очень часто думалъ объ этихъ явленіяхъ; и решительно не было ни одного чеховека, который въ свободныя минуты не думалъ бы купить себе участочекъ, завести «лавочку, что-ли, иль кабакъ». Никто изъ мужиковъ не осуждалъ нравственно людей, жившихъ подобными предпріятіями; напротивъ, «любезное это дело!» Людей такого сорта уважали за умъ, считали «шельмовство» одною изъ способностей человеческаго разума. И въ то же самое мгновеніе каждый изъ березовцевъ уважалъ міръ, покоряясь ему и продолжая жить въ немъ.

Совесть мужика раскололась тогда пополамъ; къ одной половине отлетели «примеры», на другой остался міръ. Явились две совести, две нравственности. Мужикъ уважалъ міръ, но уважалъ и человека, который жилъ безъ всякаго міра; онъ думалъ, что надо жить въ міре но было бы, пожалуй, лучше выехать изъ него; онъ былъ общинникъ, признавая въ то же время права на полную особность; онъ держался равенства (ползаніе на брюхе по траве), признавая превосходство; онъ жилъ въ деревне «соопча», не считая дурнымъ деломъ бросить ее и зажить въ лавочке; онъ растерялся въ этихъ мысляхъ, не решивъ, какъ лучше — пахать мірскую землю или попробовать другое «рукомесло», остаться на міру, «иль кабакъ» завести, считать міръ храмомъ или обворовать его и не считать такого дела постыднымъ.

Этотъ расколъ совести сделалъ возможными такія явленія, въ возможность которыхъ никто раньше не поверилъ бы… Это произошло публично, на сходе при свете белаго дня.

Петръ Сизовъ вдругъ заговорилъ. Онъ не просилъ, но прямо требовалъ отъ схода уступки ему земли возле церкви, где стояла избушка безногаго солдата Лапина, который летомъ пугалъ на огородахъ воробьевъ, зимой няньчилъ ребятъ, за что пользовался иногда горячими лепешками или кашей, добывая остальную часть пропитанія не менее полезными занятіями.

Но Петру надо было построить новый амбаръ. По обыкновенію, онъ выгляделъ изподлобья и, когда кончилъ, отошелъ въ сторону, молча ожидая решенія схода. Березовцы подняли вой. На Петра Сизова съ ожесточеніемъ набросились. Но черезъ некоторое время набросились по обычаю, другъ на друга, обвиняя другъ дружку въ нахальстве. «Стало быть, теперича кто вздумаетъ слимонить какую хошь уйму земли, тотъ, напримеръ, слимонитъ? Какъ зовется такое безстыжество?» — кричалъ одинъ. А ему возражалъ другой: «Ты бы, Митрій, помолчалъ малость. Помнишь прошлогодній осьминникъ то? То-то. А какъ зенки у тебя бестыжіе, то ты и кричишь». И пошли чесать другъ друга, пріискивая за каждымъ такіе случаи, которые подтверждали несомненнымъ образомъ безстыжество всехъ вместе и каждаго порознь, Петръ слушалъ-слушалъ, сдвинулъ шапку на глаза и объявилъ, что ежели такъ, то онъ кланяться міру уже не станетъ, не — етъ!

— Не радъ, что и связался съ дурачьемъ! — сказалъ онъ и пошелъ домой.

На другой день опять происходилъ сходъ. Березовцы чего-то испугались, Павелъ Жоховъ такого тумана напустилъ, что все признали просьбу Петра Сизова справедливою. Притомъ, каждый боялся за себя, не желая вооружаться открыто противъ Сизова, къ которому при случае пожалуй, придется прибегнуть. Послали за Петромъ. Пришелъ. Возвысилъ голось староста. На минуту все смокло.