Валерий Прохватилов - И грянул бал

- Павел Григорьевич, тост за вами! - вдруг раздался в этом всеобщем шуме голубиный, совершенно волшебный какой-то голос моей начальницы. Петракова давно уже повесила свою плотную замшевую жакетку на спинку стула и теперь сидела напротив меня в несусветной какой-то прозрачной кофточке. Всякий раз, стоило мне поднять уже слегка дуреющие глаза, взор поневоле упирался то в ее наливные плечи, то в тревожную ложбинку между плавно падающих грудей. Я не знал в те годы, понятно, что женщина в сорок пять тоже может оказаться внезапно такой...

В общем, плыл я, Сергей Василич. Да, по всей вероятности, я уже плыл в тот день, но мне было так хорошо, как примерно ребенку в люльке. Правда, вездесущий и треклятый мой двойник в питейных каверзах Спиридон дважды пробовал уже мне грозить из-за крайней колонны слева, где стоял столик Кайкина, но я только весело отмахнулся от него, как от той же обреченной судьбой капустницы.

- Выпьем с вами на брудершафт! - столь же внезапно, как бьет среди ясного неба гром, сказал я, глядя в васильковые глаза начальницы, и поднялся из-за стола так быстро, что за моей спиной с треском грохнулся на пол стул. Девки рядом - Судакова и Калинкина - от восторга просто завизжали, Савицкий, подхватив какую-то бутылку, ловко выдавил из себя деревянное, чуть придушенное "ура", а сама Петракова слегка зарделась. Только Вострикова посмотрела на всех осуждающим взглядом педагога начальной школы, обнаружившего вдруг, что половина ее воспитанников пьяны.

- А знаете, я не против, - очень весело сказала Ольга Борисовна и тоже встала, одернув поспешно юбку.

- Ура! - вновь довольно тихо крикнул Савицкий и налил нам почти по две трети стакана болгарской "Варны".

Прямо через стол мы скрестили руки с Ольгой Борисовной и, понемногу запрокидывая вверх головы, стали пить. Стол мешал, было неудобно, и чем меньше оставалось вина в стакане, тем больше я изгибался, как павиан. "Пей до дна, пей до дна!" - весело кричал коллектив. Краем глаза я видел, что за другими столами тоже творилось черт знает что...

Мы одновременно поставили на стол стаканы и посмотрели в глаза друг другу. Петракова смеялась при этом так, что над круглой кошачьей ее мордашкой завиточки волос подпрыгивали. Полные груди вздымались сквозь кисею, как магма.

- Нет, уж вы цалуйтесь, цалуйтесь! - гнусным голосом да еще с какой-то заметной ноткой личной обиды сказала тут Вострикова, и присутствующие подхватили ее слова. - Если уж договорились на брудершафт...

И тогда я резко протянул вперед обе руки, и умело подкрашенное лицо этой дерзкой, смеющейся и слегка захмелевшей женщины оказалось в моих ладонях. Почему-то вдруг вспомнилась мать, которой я никогда не видел... Тут же в ноздри ударил запах крепкой здоровой плоти. Я поймал аромат дорогих духов, с вящей ясностью осознав, что передо мной отнюдь не внезапная и свежая ножевая рана, а рот... Жадный, чувственный рот, густо обведенный маслянистым кольцом помады. И - клянусь - я тут же впился в него, как худющий, хмельной от борьбы волчонок в сырое мясо! Я почувствовал, как эта гибкая и в сей миг неуемная женщина замерла, всякий лишний звук в природе исчез, я как будто снова попал под пленку. Поцелуй был краток, но за эти три или пять секунд язык Петраковой произвел поистине бешеную работу.

Все за нашим столом притихли, как виноватые.

- От, - воскликнула Петракова, грубовато отталкивая меня и с улыбкой падая на свой стул. Было видно, что она хочет хоть немного, хоть как-то смягчить момент, расколов двусмысленно возникшую паузу. - Наконец-то к нам в редакцию пришел, как чувствуется, мужчина!

- Вот те на! - подхватил в тот же миг Савицкий, с плутоватой улыбкой хорька, попавшего наконец в курятник. - А я?.. Как же, Олюшка, я-то?

- Ну-у, - засмеялась деланно Петракова. - Игнатий Моисеевич! Ну какие же, скажите, мы с вами теперь мужчины?.. Лично мне скоро уже придется скрывать свой возраст!

- "Каждой женщине столько лет... - патетически крикнул я, откровенно перевирая известные строчки классика, - ...сколько мужчине, с которым она близка!.."

Тут все опять вокруг как будто пришло в порядок, всем стало весело. Мы опять что-то пили и над чем-то смеялись. Вновь моя нога подбиралась к ноге одинокой несчастной Ирочки, вновь в различных углах собрания раздавались тосты "за милых дам"...

Где-то около десяти тот же чертов Спиридон обнаружил меня с трудом в углу холла, где я лихо плясал то с Галей Калашниковой, операторшей экстракласса, то с какой-то длинной и тощей девицей в очках, из отдела писем. Ошалевший от грохота динамиков, Спиридон все пытался напомнить мне, что пора домой. Характерно, что у нас с ним раньше, как правило, с этим делом бывало чаще наоборот, - то есть чаще я уговаривал, откровенно резонерствовал даже, а он, отметая все мои доводы, упирался. К изумлению моему, наши роли затем, как видно, переменились...

В редких перерывах, пока пленку меняли, я все пытался, как помню, отыскать хоть кого-нибудь из своих... Скажем, Ирочку Судакову, о коленках которой я помнил, как, к примеру, пьяница помнит о припрятанной про запас до утра бутылке. Раз увидел ее и как будто бы даже успел подать ей какой-то условный знак, но сию же минуту (вот уж это вправду - назло!) к Судаковой моментально подлетел воспаленный Кайкин, и они закачались тихо в плавном каком-то танце, обнявшись, будто близкие родственники перед вечной своей разлукой. Дело мое в сих стенах осложнялось, конечно, тем, что я многих еще не знал. Потому я все чаще и чаще вынужден был подходить к своему столу - в непрестанной надежде, что все опять соберутся вместе и откуда-нибудь мигом возьмется еще бутылка. Спиридон же треклятый, как выяснилось, чувствовал себя здесь намного вольготней, по-видимому, чем я: несколько раз он, вихляя противно задом, танцевал с Петраковой. Золотистая вихрастая головенка беспечной моей начальницы раз за разом опускалась все ниже к его плечу. Правда, сам я тоже невольно двигался, вместе с общей студнеобразной массой танцующих, и покачивался порой в такт музыке, ощущая всем телом чье-то чужое живое тело, наводящее на простую, в сущности, мысль о том, что жизнь на Земле когда-нибудь так вот и кончится. Просто остановимся, задохнемся молча в свой час, как крыски, - в этих душных похмельных своих объятиях, потому как до поры ничего не придумано человеку краше.

Помню, я пришел в себя оттого, что бренчал рояль. Наша легкая фелука шла курсом, должно быть, на зюйд-зюйд-вест. Кажется, одного из матросов вырвало, прямо на верхней палубе, то есть в дальнем правом углу холла с мраморными колоннами, у зашторенного окна.

Кто-то поднял крышку рояля, и на нем темпераментно, в четыре руки, откровенно бацали что-то очень веселое сестры Фрумкины - Татьяна и Ольга. Сестры были двойняшками, я их обеих знал, потому что одна из них была женой Димы Кайкина. Они жили, все трое, в небольшой двухкомнатной квартире, где-то в районе Пяти Углов, - в одной комнате Кайкин с Ольгой, в другой - Татьяна. Кайкин, кстати, так и говорил всем, в подпитии, что женат он, дескать, на сестрах. Пятилетняя дочка Кайкина, Катерина, жила в основном у тещи, Таня с Ольгой, работавшие актрисами в Ленконцерте, бывали часто в разъездах - и поодиночке, и вместе. Оттого, что сестры были двойняшками, в их квартире постоянно возникало очень много разных забавных недоразумений. Если, конечно, можно считать недоразумением то, что, по словам остроумца Кайкина, сам он нередко путал не только чашки, миски и ложки в кухне, но и сестрины постели.