Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы

– О, черт побери! эти приказные вечно с своими канцелярскимизакавычками! – восклицает Кондратий Трифоныч и начинает выискивать мечтанийеще более практических.

Он мечтает, что никаких закавычек больше нет, что он призываетстанового (который нарочно тут и стоит, чтоб закавычек не было) и говоритему: "Ванька мне мину сделал!"

– Сейчас-с, – говорит становой и летит во весь дух распорядиться.

Потом он опять призывает станового и говорит ему: "Ванька пыли состола не стер!"

– Сейчас-с, – говорит становой и летит распорядиться.

Но вот и опять мысли мешаются, опять образуются зеленые круги, опятьподплясывает белая длинная колокольня. Надоело сидеть, надоело мыслить…

– Черт знает, есть, что ли, мне хочется? – опять спрашивает себяКондратий Трифоныч и с тоскою взглядывает на часы. Тоска обращается вненависть, потому что часовая стрелка показывает половину одиннадцатого.

– За попом, что ли, спосылать? – рассуждает сам с собой КондратийТрифоныч и тут же решает, что спосылать необходимо.

Кондратий Трифоныч малый незлой и даже покладистый для своихдомочадцев, но с некоторого времени нрав у него странным образомпеременился. Ванька, с свойственною ему легкомысленностью, отзывался обэтой перемене, что Кондратий Трифоныч спятил; ключница Мавра выражаласьскромнее и говорила, что барин задумывается, что на него находит. Как бы тони было, но перемена существовала и произошла едва ли не в ту самую минуту, как он прочитал, что есть на свете какой-то сословный антагонизм. С техсамых пор он вообразил себе, что он – одна сторона, а Ванька – другаясторона и что они должны бороться. Ванька представлял собою интересы всехчистящих сапоги и топящих печки, Кондратий Трифоныч – интересы всех носящихсапоги и греющихся около истопленных печей. Ясно, что стороны эти не могутпонимать друг друга и что из этого должен произойти антагонизм. И вот онборется утром, борется за обедом, борется до поздней ночи. Но Ванька непонимает, что такое антагонизм, и, очевидно, уклоняется от борьбы. Оннаправляет свои обязанности по-прежнему, то есть по-прежнему не стираетпыли со столов, по-прежнему забывает закрыть трубы в печах, а КондратийТрифоныч видит во всем грубые мины, злостные позы a la неглиже с отвагой истарается Ваньку изобличить. Из этого выходит, что Ванька, как толькозабьется в переднюю, первым делом начинает хихикать и представляет, какбарин к нему пристает. Кондратий Трифоныч слышит это и говорит: "Ишь, шельма, смеется!", а того никак понять не хочет, что Ванька даже и неподозревает, что ему, Кондратию Трифонычу, хочется борьбы. И таким образомумаявшись к вечеру, оба засыпают; Кондратий Трифоныч видит во сне, что онсделался медведем, что он смял Ваньку под себя и торжествует; Ванька видитво сне, что он третьи сутки все чистит один и тот же сапог и никак-такивычистить не может.

– Что за чудо! – кричит он во сне и как оглашенный вскакивает с одрасвоего.

"Ишь ведь каналья, даже во сне не оставляет в покое!" – думает в этовремя Кондратий Трифоныч, пробужденный неестественным криком Ваньки.

И таким образом проходят дни за днями. Выигрывает от этогоположительно один Кондратий Трифоныч, потому что такое препровождениевремени, по крайней мере, наполняет пустые дни его. С тех пор как завелось" превосходство вольнонаемного труда над обязательным", с тех пор как, сдругой стороны, опекунский совет закрыл гостеприимные свои двери, глуповские веси уныли и запустели. Заниматься решительно нечем, да и не длячего: все равно ничего не выйдет. Говорят, будто это оттого происходит, чтокредиту нет и что Сидорычам подняться нечем; может быть, жалоба эта исправедлива, однако до Сидорычей ни в каком случае относиться не может. Недостаток кредита не губит, а спасает их, потому что, будь у них деньги, они накупили бы себе собак, а не то чтоб что-нибудь для души полезноесделать. А то еще подниматься! Повторяю: веси приуныли и запустели; в весяхделать нечего, потому что все равно ничего не выйдет. То, что оживляло их вбывалые времена, как-то: взаимные банкеты и угощения, а также распоряженияна конюшне, то в настоящее время не может уже иметь места: первые – попричине недостатка кредита, вторые – потому что не дозволены. Каким жеобразом убить, как издержать распроклятые дни свои? Поневоле ухватишься заантагонизм, хотя в сущности, никакого антагонизма нет и не бывало, а было иесть одно: "Вы наши кормильцы, а мы ваши дети!" Вот и Кондратий Трифонычухватился за антагонизм, и хотя он не сознается в этом, но все-таки жизньего с тех пор потекла как-то полнее. По крайней мере, теперь у него естьполитический интерес, есть политический враг, Ванька, против которого оннаправляет всю деятельность своих умственных способностей. Смотришь, андень-то и канул незаметным образом в вечность, а там и другой наступил, идругой канул…

Но вот и батюшка пришел; Кондратий Трифоныч слышит, как он сморкаетсяи откашливается в передней, и в нетерпении ворчит:

– О, чтоб!.. сморкаться еще выдумал!..

Батюшка – человек маленький, рыхленький; лицо имеет благостное, новместе с тем и угрожающее, как будто оно говорит: "А вот погоди! скажу ятебе ужо проповедь!" Ходит батюшка, словно лебедь плывет, рукой действуетразмашисто, говорит размазисто. Нос у него, вследствие внезапного переходасо стужи в тепло, влажен, на усах висят ледяные сосульки.

– Скука, отче! – говорит Кондратий Трифоныч после взаимныхприветствий.

– Можно молитвою развлечься! – отвечает батюшка, и при этом лицо егоосклабляется.

– Ну вас!

Молчат.

– Сидел-сидел, молчал-молчал, – начинает Кондратий Трифоныч, – индадурость взяла! черт знает чего не передумал! хоть бы ты, что ли, отче, паству-то вразумил!

– Разве предосудительное что заметить изволили? – отвечает батюшка, илицо его выражает жалость, смешанную с испугом.

– Да что! грубят себе поголовно, да и шабаш!

– Непохвально!

– Просто житья от хамов нет!

– В ком же вы наиболее такое настроение замечать изволили, КондратийТрифоныч?

– Во всех! От мала до велика – все грубят! Да как еще грубить-товыучились! Ни слова тебе не говорит – а грубит! служит тебе, каналья, стакан воды подает – а грубит!

Батюшка тоскливо помотал головой и крякнул.

– И во многих такое настроение замечаете? – брякнул он, позабыв, чтоповторяет свой прежний вопрос.

– Да говорят же тебе: во всех! во всех! Ну, слышишь ли ты: во всех! вовсех!

Батюшка слегка привскакнул и откинулся назад, как будто обжегся. Опятьмолчат.

– Что ж это за скука такая! – начинает Кондратий Трифоныч, – закуску, что ли, велеть подать?

– Во благовремении и пища невредительна бывает.

– А не во благовремении как?

Батюшка опять привскакивает и откидывается назад.