Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы

– Доброе, сударь, дело – отвечает батюшка.

– Нонче, брат, не то, что прежде! нет, брат, шалишь! нонче везде всесам: и посмотри сам, и свесь сам, и съезди везде сам, и опять посмотри, иопять свесь!

Кондратий Трифоныч, говоря это, суетится и тыкает руками, как будто онв самую эту минуту и смотрит, и весит, и куда-то едет.

– Это точно; и предки наши говаривали: "Свой глазок смотрок!"

– Предки-то наши только говаривали, а сами одну навозницу соблюдали!

Батюшка снисходительно улыбается. Водворяется молчание.

– Хорошо бы машину какую-нибудь выдумать! – говорит КондратийТрифоныч.

– Про какую такую машину говорить изволите?

– Ну, да какую-нибудь… чтоб и жала, и косила, и лес бы рубила, имасло бы пахтала… и везде бы один привод действовал!

– Слышно, англичане много всяких машин выдумывают!

– Сидел бы я себе дома, да делал бы, да делал бы машины, а потом вМоскву продавать возил бы.

– Вот бог англичанам на этот счет большую остроту ума дал! – настаивает батюшка.

– А нашим не дал!

– Зато наш народ благочестием и благоугодною к церкви преданностьюодарил!

– Ну, и опять тебе говорю: кого ты своими благоглупостями благоудивитьхочешь?

Батюшка окончательно конфузится и закусывает губы. Напротив того, Кондратий Трифоныч воспламеняется и постепенно входит в хозяйственныйазарт. Он объясняет, что можно налима с лещом совокупить и что из этогодолжна произойти рыба, у которой будет печенка и молоки налимьи, а тёшкалещиная; он объясняет, что примеры подобного совокупления случались и вприроде: стерлядь совокупилась с осетром, и вышла рыба шип, которую он елна обеде у губернатора.

– Не у теперешнего, – прибавляет он, – теперь у нас какой-то гордишка, аристократишко какой-то, а вот у прежнего, у генерала Слабомыслова!

Он объясняет батюшке, какую он машину выпишет: и дрова таскать будет, и пахать будет, и воду носить будет, и топить ее будет не дровами, аземлей, – все землей!

– Работников, брат, мне с этой машиной совсем не надо! – прибавляетон.

Он объясняет, каких он коров из Англии выпишет; костей у них совсемнет, а все одно мясо да молоко, все молоко, все молоко!

Он объясняет, наконец, что выстроит новую колокольню, такуюколокольню: один этаж каменный, другой деревянный, потом опять каменный иопять деревянный.

– Жертва богу угодная! – замечает батюшка, – жертва, сударь, все равночто кадило благовонное!

– А ты думал как?

– Впрочем, колокольня у нас еще постоит… вот насчет трапезы, Кондратий Трифоныч!

– Уж ты молчи! я все сделаю! и колокольню сломаю! и трапезу сломаю! явсе сломаю! – объясняет Кондратий Трифоныч.

И, разговаривая таким манером, выпивает рюмку за рюмкой, рюмку зарюмкой!

Батюшка, в свою очередь, выпивает; и вследствие этого беспрестаннопоправляет пальцами глаза, как будто хочет их разодрать, чтоб лучше видеть. В то же время он радуется, что в одно утро приобрел столько разнообразныхсведений.

– Это вы благополезное дело затеяли, Кондратий Трифоныч! – говорит он.

– Тьфу ты!

Наконец, изолгавшись вконец и, вероятно, найдя, что машины все доодной изобретены, коровы все выписаны, Кондратий Трифоныч впадает вистощение. Часы бьют два.

– Обедать! – кричит Кондратий Трифоныч, – ты со мной, что ли, отче?

– Уж очень занятно вы рассказываете, Кондратий Трифоныч! послушал бы иеще-с.

– Ну, а коли послушал бы, так оставайся!

Подают обедать; но гений хозяйственной распорядительности уже отлетелот Кондратья Трифоныча. Он не то чтоб спит, но слегка совеет и толькоизредка подмигивает батюшке на Ваньку (дескать, посмотри, как сует!), который, в свою очередь, не стесняясь присутствием этого последнего, показывает барину сзади язык. Таким образом, антагонизм, о котором такмного говорит Кондратий Трифоныч, представляется батюшке в лицах на самомдействии.

– Ты для чего же рыжиков к жаркому не подал? – неверным, несколькопутающимся языком допрашивает Ваньку Кондратий Трифоныч.

– А для того и не подал, что огурцы есть, – тоже путающимся языкомотвечает Ванька.

– Ишь ты! дразнится, шельма! – замечает Кондратий Трифоныч иподмигивает батюшке, как бы приглашая его быть свидетелем Ванькинойгрубости.

Наконец и сумерки упали. Батюшка давно ушел; Кондратий Трифоныч спит идаже во сне ничего не видит. Как повалился он на постель, так ему головусловно заложило чем. В передней вторит ему Ванька.

В шесть часов Кондратий Трифоныч уж шагает по своим сараям и проситквасу. В средней комнате уныло мерцает стеариновая свеча, прочие комнатыокутаны мраком. Кондратий Трифоныч шагает и думает: что бы ему сделатьтакое, чтобы…

– Чтобы что? – спрашивает его внутренний голос.

– Господи! какая тоска! – восклицает Кондратий Трифоныч, не разрешаявопроса.

И опять ходит, и все о чем-то думает, все чего-то ждет. Думает о том, что завтра, быть может, будет снег, а быть может, будет и вьюга; ждет, чток Николину дню будут морозы.

– О, черт побери! – восклицает он.

И опять ходит, и опять ждет – скоро ли чай подадут?..

– Ванька! да пошли ты, разбойник, Агашку ко мне! – кричит он отчаяннымголосом.

Агашка на этот раз является. Это девушка кругленькая, полненькая, белокуренькая, с измятым, но весьма приятным личиком.

– Что вы, Агашенька, ко мне не ходите? – спрашивает ее КондратийТрифоныч, семеня кругом нее ножками, как делают влюбленные петухи.

– Вы разве спрашивали меня? – отзывается Агашенька, повертываясь насвоей оси по тому же направлению, по какому ходит Кондратий Трифоныч.

– Я за вами десять раз Ваньку посылал-с!

– Ванька ни разу мне не говорил!

– Этакой скот, подлец! А отчего же вы сами никогда ко мне незайдете-с?

Агашенька не отвечает; она слегка зарделась.

– Ну-с, Агашенька-с?

– Я, Кондратий Трифоныч, я-с… – начинает Агашенька и никак не можеткончить.

– Ну-с, что же вы-с?

– Я-с… позвольте мне, Кондратий Трифоныч, замуж идти-с! – скороговоркой произносит Агашенька и умолкает, словно сама испугалась словсвоих. А щечки у нее так и пылают, так и рдеют от стыда и испуга!

Кондратий Трифоныч озадачен; он думает, как ему поступить, и, разумеется, как все люди, которых самолюбие неожиданно уязвлено, на первыхпорах надумывает глупейшую штуку. Он как-то надувается и устроиваетоскорбленную мину; он поднимает плечи и, отступя несколько шагов назад, указывает Агаше руками на двери.

– Скатертью дорога-с! – говорит он, – ну, так что же-с! и с богом-с!

– Душенька, Кондратий Трифоныч! ей-богу, я не могу! – говоритАгашенька и в то же время стыдится и рдеет, едва выговаривая от волненияслова.

– А коли не можете, так и с богом! – отвечает Кондратий Трифоныч, по-прежнему глупым образом уставляя руки по направлению к двери.