Натиг Расул-заде - Дом

На этот раз я не опоздал. Все только готовились усесться за стол, и каждый бережно нес свою тарелку, а в руках у дочери начальника я увидел две тарелки, надо полагать, одна из них была моя. Увидев меня, подскочил ко мне ТТ, взволнованный, со взъерошенными волосами, и, теряясь, начал сбивчиво:

- Вы... Знаете ли, у меня, если можно... я хотел бы спросить...

Я внутренне напрягся, но, не желая показывать этого, равнодушно произнес:

- Пожалуйста.

Тогда он, воровато оглядываясь, вывел меня обратно на платформу, потому что в зале на нас моментально стали обращать внимание и смотрели с нескрываемым любопытством. Не переставая смущаться, он сказал:

- Видите ли, такая досада... Засело в голове, ничего не могу поделать с Собой... Знаете, со мной это случается... А спросить не у кого. Вот я и подумал, может, вы знаете, подскажете...

- Да в чем депо? - спросил я нетерпеливо, боясь опоздать к столу и нарваться еще на одно замечание начальника станции. - Что вы так разговорились? На вас непохоже.

- Да вот, в голову заскочило, мучаюсь с утра. Только вы не смейтесь, пожалуйста... Обещайте, что не будете смеяться...

- Тут у вас мне вообще не до смеха. Говорите поскорей, что случилось.

- Ничего не случилось. А скажите - Копенгаген...

- Что - Копенгаген? - удивился я, стараясь, однако, не очень показывать свое удивление.

- Копенгаген - столица чего? - спросил он с таким видом, будто от моего ответа зависела его дальнейшая жизнь.

- Копенгаген? - я подозрительно посмотрел на него - уж не дурачит ли меня этот кретин. - По-моему, это столица Дании... Да, вроде так. Я, правда, не силен в географии... Только то, что со школы осталось.

- Ах, столица Дании! - несказанно обрадовался он. - Прекрасно. Спасибо. Вы очень меня выручили. Понимаете, застряло в мозгах, с утра места себе не нахожу... Мучаюсь, мучаюсь, мучаюсь, - сказал он так, будто перечислял дела, которые выполнял с утра.

- Бывает, - неохотно ответил я. - Ничего. Мы можем войти?

- А вот еще хотел бы спросить, если позволите.

- Да? - сказал я настороженно, уже не скрывая, что он мне надоел.

- Саскачеван. Тоже, знаете ли, засело в голове. Слово на слуху, что такое - не знаю, то есть знаю - столица, а чего? Не скажете? ..

- По-моему это похоже на экзамен, - сказал я, глядя ему в глаза.

- Что вы, что вы, боже упаси! - задохнулся он от обиды и возмущения. - Как можно, честное слово, честное...

- Ладно, ладно, верю, - прервал я его верения. - Саскачеван, нет, это не столица. Кажется, это в Канаде... Вроде, местность так называется.

Местность. Саскачеван. Или городок. А вам зачем все это?

- Да, видите ли, - вновь засуетился он, - засело в голове. Такой дурной характер, хожу целый день, как больной. Спасибо вам, выручили. Саскачеван город в Канаде. Да. Вот именно. Саскачеван. Интересно, это далеко отсюда?

Я дико взглянул на него. Но он, уже узнав, что ему требовалось, вовсю разговаривал сам с собой. Так и вошел в Дом, что-то бормоча под нос. Я вошел за ним и уселся на своё место, время от времени поглядывая на ТТ, как он рассеянно ел с тихой, удовлетворенной улыбкой идиота. Обед прошел в абсолютной тишине, разве что чавкания прерывали ее, да на сторожа вдруг напал неудержимый кашель, так что он даже вынужден был покинуть стол и выйти откашляться; на него никто не обратил внимания, все ели, уткнувшись в свои тарелки. За окнами почти совсем стемнело, а так как другого освещения, кроме языков огня из открытой дверцы печки, не было (огня, пожирающего степные колючки), то приходилось разбредаться по своим комнатам. Трудовой день завершался в Доме с наступлением темноты. Однако одна только мысль о том, что надо подняться наверх и засесть в жалкой отведенной мне каморке, была мне противна до тошноты. Я вышел на перрон. Почти тут же из Дома вышел сторож, подошел ко мне и проговорил:

- Мне тоже не спится так рано. Если вам скучно, мы могли бы развести костер.

- Костер? - удивился я.

- Да. Какое-никакое, а развлечение. Собаке это тоже нравится, - он кивком указал на лежавшую на платформе собаку, которой как раз в эту минуту буфетчица выносила жалкие остатки нашего ужина - не знаю уж какие, лично у меня никаких остатков не оставалось, самому не хватало, и я вечно испытывал чувство голода, вставал из-за стола полуголодным. Остатков для собаки, впрочем, было как раз столько, чтобы не подохнуть. То есть чуть меньше, чем полагалось нам самим. А наша порция была рассчитана на то, чтобы не протянуть ноги и одновременно иметь силы для работы.

С такими невеселыми мыслями в голове я машинально шагал за сторожем, и когда мы отошли в степь на достаточное, по его разумению, расстояние от Дома, он, собрав кучи степных сухих колючек, которых тут было великое множество (создавалось впечатление, что, сколько бы их ни собирали, колючек не убывало), стал высекать искру, ударяя двумя камешками друг о дружку, что для меня, городского жителя, привыкшего пользоваться спичками и зажигалкой, было в диковинку. Он подробно показал и объяснил, как высекается огонь, и даже дал попробовать мне самому, и я тут же не сколько раз подряд высек искру - дело немудреное. От наших искр почти моментально полыхнул костерок, огонь занимался все шире, все выше, костер давал приличный жар, так что стоять близко к нему было опасно, можно было опалить лицо или одежду; мы отошли чуть в сторону и оба задумчиво уставились на огонь, не в силах оторвать взглядов от его причудливого танца под нарождающимися звездами. Вместе с тем, я чувствовал рядом с собой какое-то смутное движение, нечто нарастающее и, оторвав, наконец, взгляд от костра, осторожно повернул голову, словно от резкого моего движения это нечто могло разлететься. Я увидел за своей спиной все население Дома, все они стояли здесь: и начальник станции, и буфетчица, дочь начальника станции, и его жена, и жена сторожа, и, конечно же, ТТ, все стояли и пристально, как душевнобольные, смотрели на огонь с таким напряженным вниманием, будто пламя на одном только им известном языке сообщало важные, очень важные вещи, и надо было внимательно слушать, что говорит огонь, не упустить ни звука. Теперь уже я смотрел не отрываясь на их лица, и выражения этих лиц показались мне до того бессмысленными, до того явно проступала на них печать сумасшествия, усугубляемая бликами неверного огня, что мне сделалось жутко; настолько жутко и страшно, что если б эта нечеловеческая тишина продолжилась еще немного, то я бы, наверное, не выдержал, закричал, бросился бы затаптывать костер или сделал бы еще какую-нибудь глупость; но тут, тихо потрескивая, костер пошел на убыль, стал затухать и напряженное ожидание чего-то непонятного среди присутствующих сдвинулось, люди вокруг меня зашевелились, будто ожили, задвигались, приходя в себя, лица стали немного осмысленнее, и все они, будто сделав какое-то важное дело, с удовлетворенным видом потянулись обратно, в Дом.