Юрий Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

В Вологду я поехал, но в транспорт так и не попал. Настя решила меня приветствовать и через одного из своих поклонников комиссаров, достала 10 бутылок чистого спирта.

В продолжении трех дней мы уничтожали эту музыку. Оставалось допить уже немного, когда нагрянула Вологодская Чека.

Обыск... Арест... Меня отправили в Комендантское Управление и на утро допрос. Пили? — Пил... Что? — Спирт. Много? — Да... Сознаетесь? — Да.

В результате, я был выпущен на свободу, и у меня была отобрана подписка о невыезде из Вологды... Большей любезности от Чека я и ожидать не мог.

Само собой разумеется, что очутившись на свободе, я тотчас отправился к Насте и мы потихоньку досиживали остатки.

Вологда ожила. — Газеты трубили о «почтенной», «интеллигентной» «интересной» — кампании... требовали прекращения подобного безобразия и наказания...

Через неделю выяснилось, что нас будет судить Вологодский трибунал. Мы явились на суд втроем. Судьи торжественно заседали, нас вызывали по очереди и судили, спрашивая:

— Сколько выпито и сколько осталось?

— Пили ли раньше и будем ли пить впредь?

Что дало почтенному трибуналу подобное следствие трудно сказать, но после получасового совещания судьи вынесли нам следующий достойный приговор:

— «Вологодский Революционный Трибунал, заслушав и рассмотрев дело таких-то по обвинению в пьянстве, нашел преступление доказанным и постановил: комиссара Х послать на фронт сроком на один год. Гражданке По-вой объявить выговор, а поднадзорного Бессонова отправить в дисциплинарную роту. Но, принимая во внимание революционные заслуги и пролетарское происхождение комиссара X, наказание для него считать условным, с оставлением на прежней должности».

Так закончилась моя карьера «исправляющегося поднадзорного».

Я поблагодарил Настю за ее действительно хорошее ко мне отношение, простился с ней, и, в сопровождении одного конвоира, пассажирским поездом поехал в знакомые мне места — на Север от Вологды,— в дисциплинарную роту...

Ехал я на мой новый этап в невеселом настроении. Я думал найти там нечто вроде «Разъезда 21-ой версты». Раньше были дисциплинарные батальоны, в данном случае большевики не смягчили названия, и только вместо батальонов устроили дисциплинарные роты. Но это строгое название оказалось не так страшно.

Рота помещалась в землянках, ею самой сделанных. Помещение было не комфортабельно, паек был плох, работы было много, но весь этот режим смягчался ее начальником. Он был русский человек, не коммунист, бывший кадровый унтер-офицер. Отношение его к нам было очень хорошее, и он всячески, насколько это возможно, старался смягчать условия режима.

Как всегда во всех советских учреждениях, много портил комиссар. Как «рыжий» в цирке, он повсюду совал свой нос и мешал жизни и работе.

Здесь шла даже работа. Начальник роты своим примером увлекал рабочих и, не принуждая, заставлял их работать.

Можно сказать, что здесь у меня закончился тот внешний перелом в приспособляемости к тем матерьяльным условиям, в которые меня ставила жизнь.

Вопрос ставился так: нужно достать есть. Нужно сварить пищу. Нужно устроить ночлег. И, в зависимости от обстоятельств, ни тем, так другим способом, пища доставалась, варилась и устраивался более или менее удобный ночлег. Я отказался почти от всех прежних привычек, меня уже не очень тяготили тяжелые условия жизни, я мог в них ориентироваться и к ним примениться. К тому времени, я научился терпеть, не нервничать и не особенно заглядывать в будущее.

Эти условия дают, если не полное, то во всяком случае пригодное для жизни в тяжелых условиях душевное равновесие, то которое ярче всего наблюдается у простого мужика и людям интеллигентным дается с большим трудом.

Компания, в которой я находился состояла главным образом из остатков двух взбунтовавшихся полков почти сплошь расстрелянных большевиками. Один из них был тот, в который мы попали во время прогулки с Настей П-вой.

Этот полк состоял из Петербургских рабочих, которые каким-то обманом были посажены в вагоны и привезены на фронт. Здесь они попробовали проявить свою волю, протестовать против обмана и за это поплатились.

По приговору, я был послан в дисциплинарную роту без обозначения срока, и я не знаю сколько бы времени я пробыл там, если бы в конце ноября не был получен приказ о ее расформировании. На основании его нас всех рассовали по разным советским местам заключения, и я снова попал в транспорт.

В каждом монастыре свой устав, — и в каждом Советском учреждении свои правила... Здесь их, по отношению ко мне, не было совсем. Ходил я без конвоя, т. к. обязанности его исполняла администрация транспорта и, за неимением бараков, жил в крестьянской избе. В общем, жаловаться нечего, положение мое было сносное.

Советская власть, на этот раз, правильно рассудила. — Она эксплуатировала мои знания, как «спеца» и мой труд, как работника. Ничего мне не платила. Чтобы я не умер, слегка подкармливала, заставляла работать и приносить ей пользу. А опасаться ей, — собственно было нечего. Что я мог сделать? — Бежать?.. Но куда?..

Вглубь России. — Невозможно. — Мы стояли около деревни Федорово, в 50-ти верстах от железной дороги, в прифронтовой полосе, сплошь занятой войсками и связанной телефонами. Был октябрь месяц. В лесу не прожить, без деревни не обойтись, а в ней бы быстро поймали. Но даже, если бы и пробраться к железной дороге и дальше, вглубь России, что без документов очень трудно, то на это, все-таки, не стоило бы «менять свою участь».

Бежать к белым...

Но для этого надо знать линию белого фронта, линию красного фронта, обойти ее, или пройти через нее, надо иметь карту, компас и т.д... Наконец, надо просто уйти так, чтобы тебя не поймали на первых же двух-трех верстах. Кажется, что так легко узнать приблизительное расположение войск. Да. На войне это легко, а у большевиков очень трудно. — За каждый такой вопрос, человек в моем положении, отвечает не более, не менее, как своей головой. И это не слова. Поэтому-то там так и трудна всякая организационная работа. И есть только один верный способ работы, — это идти к ним, а работать на себя. Для меня этот способ всегда был неприемлем.

Но развязаться с большевиками и бежать, — нужно было во что бы то ни стало. И я стал готовиться к этому.

Начал я с того, что вошел в сношения с крестьянином, у которого я жил.

Вначале мы осторожно щупали друг друга. Потом, недели через две, разговоры наши стали более откровенными, хотя им много мешало постоянное присутствие в избе солдат и других посторонних людей. Затем, понемногу, я начал узнавать у него про расположение фронта. Оказалось, что мы находимся на левом фланге большевицкой армии, ведшей борьбу с Северной армией Ген. Миллера. Фронт находился, приблизительно, в 50-60 верстах. Конечно, на всех дорогах были войска.