Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды

- А что, в него стреляли разве?

Ничего я об этом не знаю, в тюрьме КГБ газет не давали, да и вряд ли бы об этом было в газетах. Меня посадили еще при Брежневе, а что теперь у нас "лично товарищ Андропов", я узнала уже на суде, из речи прокурора.

- Еще как стреляли, жаль, промазали.

- Не промазали, в колено попали (это уже следующая клетка включается в разговор).

- Нет, я за стихи.

- Это как же за стихи? Против власти, что ли?

- Независимо от власти, вот они и обиделись.

- Про Бога, небось?

- И про Бога тоже.

- Это да, это они не любят. А почитай. Помнишь, нет?

Еще бы мне не помнить. Начинаю:

- Не берись совладать,

Если мальчик посмотрит мужчиной,

Засчитай как потерю, примерная родина-мать!

Как ты быстро отвыкла крестить уходящего сына,

Как жестоко взамен научилась его проклинать!

Притихли. Слушают. Господи, да что они поймут - это ведь урки, половина из них сроду ни одной книжки не прочла. А с другой стороны, не все ведь урки, какой только люд не сидит по нашим тюрьмам! Слушают.

- Не разговаривать!

На рожон не лезу, лучше переждать вохровскую бдительность, все равно ее надолго не хватит. Через минут десять голос:

- Первая, ты нам на бумажку спиши и подгони в шестую, ладно? Звать-то тебя как?

- Ира.

- Ну, пиши, Иринка.

Писать, в общем, рискованно. По советскому закону это квалифицируется как "распространение клеветнических документов в стихотворной форме". Перехватят - могут пришить новое дело. Но, с другой стороны, не сидеть же в лагере семь лет, как мышь под метлой! Ведь этого КГБ от меня и добивается чтобы я боялась давать людям свои стихи! А это ведь тоже люди - преступники или нет, - я не Господь Бог в этом разбираться и их судить. Хороши они или плохи - это тоже мой народ, как и мальчишка-конвойный в солдатской форме. Нетушки, самоцензурой мы заниматься не будем. Писать, однако, трудно: вагон трясется, рука прыгает. Подожду остановки. И что же им написать, чтобы все поняли? Вот это, пожалуй, про тюремного домового. И веселое что-нибудь, например, про летучую кошку. И это - про старушку, которая ждет. Остановка долгая, я исписываю двойной лист из тетрадки.

- Девочки, в шестую подгоните, пожалуйста!

- А нам?

- Вот они прочтут и пускай вам подгонят, не писать же мне десять раз.

- А мы перепишем, можно?

- Как хотите. В общем, найдут - по головке не погладят.

- Хрен они у нас найдут!

- Вот еще одно слово - и до завтра никого в туалет не выведу!

Это конвойный присоединился к беседе. Угроза, кстати, серьезная: куда в клетке денешься, если в туалет не поведут? А вести в туалет - дело для конвоя хлопотное: один стой возле этого самого туалета, один "на коридоре", и еще один - открывай все купе по очереди и каждого сопровождай туда и обратно. Ясно, что чем реже, тем меньше мороки, и выводят редко, доводя людей до изнеможения. Мужчины иногда не выдерживают, мочатся в пластиковый пакет, а если нет - то в сапог. Женщины воют, но терпят. Впрочем, этот белобрысый явно беззлобен и пригрозил для порядка. Бабы из третьей это моментально улавливают.

- Ой же ты, солдатик мой белявенький! Что ж ты такой сердитый, а? Иди сюда, я тебя поцелую!

- Но-но, не озоруй!

- Да я ж разве озорую? Вот разочек поцелую - лучше усы расти будут. Ты какие усы хочешь - беленькие или рыженькие?

- Разговорчики!

- Ну не хочешь разговорчики - мы тебе песенку споем. Начинай, девочки!

- Валентина Терешкова

Захотела молока,

Не попала под корову,

А попала под быка...

- Ох, девки, добалуетесь вы у меня!

- Добалуемся - ляльку родим, по амнистии пойдем. Бе-ля-я-венькую!

- Ну все, цыц, сейчас начальник конвоя проходить будет!

Это уже человеческий аргумент - взгреют парня, если заметят, что он болтает с заключенными. Бабы затихают. Уже, наверное, и спать пора: погрузили нас вечером, а с тех пор столько событий. Интересно, который теперь час? Интерес, конечно, абстрактный: заключенным часов не положено. Когда надо, разбудят, когда надо - поведут куда надо. Как странно сужается реальность в тюрьме! Ничего-то я не знаю: ни где буду завтра, ни в какую сторону везут, ни что на свободе происходит. И про Игоря не знаю арестован он или нет. Со времени суда прошел месяц, а писем-свиданий нам, конечно, не разрешили. Где ты сейчас? Тоже, наверное, засыпаешь на нашем раскладном диванчике или на тюремных нарах? Спи, мой родной. Дай тебе Бог силы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Утро. Поезд стоит уже несколько часов. Я уже знаю, что нас везут в Москву и что будем на месте в лучшем случае к вечеру. Нормальный пассажирский поезд идет из Киева в Москву двенадцать часов, но зэковские вагоны цепляют к товарным поездам, а потому дороги нам не меньше суток. Я почти все время в полусне: так меньше замечаешь время и окружающую маяту. Но в вагоне нарастает шум.

- Начальник! Веди в туалет!

- На стоянке не положено!

- А когда тронемся?

- Как положено, так и тронемся!

Дальше следует безнадежный зэковский мат - кто их знает, когда положено. Проходит еще сколько-то времени, тронулись.

- Начальник!

"Начальник" молчит. Это уже не вчерашний мальчишка, смена поменялась. Этот, видимо, сверхсрочник, добровольно оставшийся на этой службе. Из каких соображений можно добровольно стать конвойным - для меня загадка. Глаз не видать - стоит спиной. Щеки видны с затылка, и сам затылок сытый, красный. Интересно, слышит он зэковский стон или умеет отключаться? Женщина в третьей клетке плачет, невмоготу.

- Начальник! Хоть беременную-то выведи!

Плевать этому начальнику на всех беременных, что он и дает понять выражением своего затылка. Сколько-то времени еще натикало? полчаса? час?

- Ребята! Качай!

- Кто сказал?! - это глухонемой наш мучитель немедленно среагировал. Ну уж где тут разберешь в общем галдеже, кто что сказал? Молодой мужской голос, но мужчин в нашем вагоне, наверное, человек семьдесят. Что означает это крамольное "качай", я узнаю на следующей же минуте: зэки начинают раскачивать вагон. Все вместе, в такт, отшатываясь от одной стены клетки к другой. Вагон так набит людьми, что это дает результат почти немедленно. Этак можно запросто свести вагон с рельс, а поезд, соответственно, под откос. Вбегает начальник конвоя.

- Кто зачинщик?

Фиг тебе зачинщика - качает весь вагон. И я качаю - одна в своей клетке. Не угодно ли тебе вместе с нами на тот свет, отъевшаяся твоя рожа? Нет, явно не угодно - появляются двое с ключами. Первой открывают ту дверь, где беременная. Ее проводят мимо меня; заплаканное маленькое личико, клок волос из-под застиранной косынки. Бунт стихает. Громыхают ключи и решетки, и вот каждый проходит в полушаге от меня, туда и обратно.

Сколько же их, Боже мой? Следовало бы пересчитать, ведь дала же я себе слово, входя в самую мою первую камеру, ничего не пропустить! Наблюдать, запоминать - все до капли! Когда-нибудь это все пригодится - не одни голые эмоции, а факты и цифры. Однако мне сейчас не до цифр: серые лица, серые телогрейки. Только глаза разные. Ко мне заглядывают все: политическая высокий титул!