Андрей Зарин - Скаредное дело

В вечер, с которого ведется рассказ, после вечерни Андреев, придя в гости к Терехову-Багрееву, застал у него еще двух гостей, что было делом довольно редкостным.

Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен Антонович Шолохов да губной староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов.

Шолохов был статен ростом и красив лицом. Черная короткая бородка округляла его полное лицо, и оно казалось добрейшим человеком, только купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торгу набирал себе и жене своей товар или на правеж выбивал по третьему разу один и тот же налог.

Не было тогда лютее его.

Губной староста был, напротив, человек мягкого, покладистого характера, ума острого, но безвольный и только неподкупная честность выделяла его из среды служилых людей.

Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым медом, когда вошел Андреев.

— А, друже! — обрадовался ему Терехов, — садись, гостем будешь!

Андреев перекрестился на образа, чинно поздоровался с каждым, спрашивая его о здоровье, наконец, сел и отхлебнув меда, сказал Терехову:

— А я к тебе с радостной вестью.

— Ну, ну! — сказал Терехов.

— Давал я на Москву отписку, что хорошо бы у нас стрелецкие полки немецкому строю обучить, как то на Москве делают и почитай, как год прошел без всякого ответа…

— Надо было в пушкарский приказ посул послать, вставил воевода.

— Ин и не надо! Я через князя Терентия послал-то. Прямо в царевы руки.

— Ну?

— Ну, а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин. Таково смешно по нашему лопочет. Слышь, по приказу цареву его Ласлей [9] Лесли ко мне прислал. Теперь учить будет.

— Ереси еще наведет, прости Господи! Слышь, они, басурманы, постов не уважают, икон не чтят, — сказал губной староста.

— Тьфу! Еретики! — отплюнулся Терехов-Багреев, потом сказал: — У тебя новость и у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к тому я вас, гости честные, и просил, — и он поклонился воеводе и старосте. Те ответили ему поклоном тоже.

— Что же за новости, боярин? — спросил староста.

— А уж не знаю и сказать как, — начал Терехов. — Слышь, получил я сегодня грамоту от друга своего, князя Терентия Петровича Теряева-Распояхина.

Староста и воевода кивнули.

— И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали…

Воевода вдруг поперхнулся медом и закашлялся, отчего лицо его налилось кровью.

— А в том и мне горе и супруге моей, — печально продолжал Терехов, а потому как ведомо вам, за сына этого самого моя Олюшка просватана.

Воевода оправился и смело заговорил:

— А тебе что с того печалиться? Коли жених пропал, для твоей дочушки-то их не мало найдется. Не в монастырь же ее!…

Терехов тихо покачал головой.

— Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она пяченая [10] пяченая невеста: от которой жених отказался; такая девушка считалась опороченной и ей одна оставалась дорога — в монастырь у меня, что ли? Ульщать вздумал… последнее дело от слова отректись! А еще вот, пишет он, заговорил боярин снова, — что сыск делает. Так просит и меня ему пособить. Коли вернется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так я на этом вам низко кланяюсь.

Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что рукой касался пола, сказал:

— Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и ты меня, Иван Андреевич!

— Что ты, что ты, боярин! — в один голос вскрикнули воевода и староста, а староста прибавил:

— Слышь, к нам тут какие-то скоморохи пришли. Так я завтра же их в застенок возьму: хочешь, приди сам допрос чинить!..

— Буду милостив! — сказал боярин.

Староста кивнул головой.

— Теперь же и ухвачу: чай, сидят в кружале да бражничают! И староста взялся за шапку.

Вскоре ушли и воевода с Андреевым.

Воевода, лишь только вернулся к себе домой, как тотчас послал за дьяком, Егоркой Балагуровым.

Егорка, а по городу — особливо промеж мещан и посадских — Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Был он толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими дерзостен. В переводе на наше время и понятия воеводский дьяк был в роде правителя дел канцелярии губернатора, с несравненно большими полномочиями, потому что соединял в себе власть и исполнительную, а за безграмотностью воеводы был не ограничен в своем произволе.

Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.

— Слышь, заговорил воевода, — через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?

Дьяк откашлялся.

— Так, от смерда, скоморошника!

— Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь нашему-то боярину отписал, а он нам челом бил. Ты вот тут и смекни!

— И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало, — чай они еще там бражничают, и скажу им. Так они так-то сгинут отсюда!..

— Дело! Так поспешай. Егорка!

— Твой раб, боярин! — ответил дьяк, низко кланяясь и пятясь исчез за дверью.

Воевода облегченно вздохнул и прошел в терем к жене своей.

Та еще не ложилась спать и клала земные поклоны в молельной, когда воевода окликнул ее; она обернулась.

Это была высокая, сухая женщина, с черным, цыганского типа лицом, с злыми глазами и тонкими губами.

— Что еще? — спросила она грубо.

Воевода вздохнул.

— Ох, Матрена, сказал он, — скаредное дело с тобою мы учинили! Беда нам будет.

— Говори толком, Бога для! — нетерпеливо крикнула Матрена. — Что еще неладно? Али купцы…

— Купцы пишто… Что купцы?.. Князь Теряев-то нашему боярину грамотку прислал…

— Ну? — Лицо Матрены приняло сосредоточенное выражение.

Пишет, что евойного сына скрали. Сыск просит сделать…

— Эх! — вздохнув успокоилась Матрена. — А ты что ж думал, что князь этакое дело да так и оставит? Эх голова, голова!

— Не то, Матрена, а как здесь эти самые скоморохи и их Сипунов возьмет…

— А ты дьяка напередки пошли…

— Я и то! Егорка-то уже побег…

— Матрена опять вздохнула с облегчением.

— Так о чем ты гнусишь-то?

— А о том, что занапрасно все это: я боярину-то закинул, так оно так-то повернул мне слово! — воевода сокрушенно махнул рукой. — Не отдаст он своей Ольги за нашего Ванюшу, ни в жисть!

— Дурак! — гневно сказала Матрена. — Ей-то еще четыре годика. О чем говорить загодя? Иди спать лучше!

Она гневно покачала головой и прибавила:

— Лишь бы у князя сыновей не было, а то мое уже дело…

— Мальчонка-то жаль… — вздохнул воевода.

Жена его презрительно усмехнулась.

— Эх, горе-воевода! Тебе бы в мамки идти, а не на воеводстве быть, сказала она.

Воевода снова вздохнул и стал креститься на образа.